Московские этюды - [5]

Боже мой, да разве эти люди - сочинители?! Да никоим образом это обыденное слово не передаст всю их важность для души российского человека, то есть, прежде всего, для русского сердца. Когда сам слог, сам нерв ее, вся ее кровеносная система приспособлена для противоречивого и бесшабашного российского организма...

Русский дурень-валенок, вчитавшись в текст, видит не буковки, не обороты словесные, - самого себя, дурня, во всей своей красе лицезрит.

И потому он, русский читатель, благодарно смехом заливается, и печалится изволит, и негодует, а уж душою отмякает, как никакой иной иноземный просвещенный читатель.

А вы утверждаете, что господин Гончаров скучен, длинен и нудноват... И хотел бы я поглядеть на вашу умную физиономию, чтоб только тотчас же и отвернуться от сего зрелища. Потому как на всякую глупость долго глаза тратить - аппетит пропадает.

Российский, русский животворный аппетит, нагулянный в лугах и рощах, на озерах-реках и пашнях Русской словесности, - аппетит жизни. Жизни буйной, хмельной, праздничной - и жизни вдумчивой, хлебопашеской, работной, благосемейной.

Жить жизнью угодной Богу. Угодной и общине человеческой.

А вы бормочите, что литература - это ненужно и трата вашего драгоценного времени.

А мне, знаете, жаль отчего-то вас. Вы ведь из моего племени россиян. Или как?

1990 г.

РОМАНС

Романс, истинно ностальгический, со слезою и удалью гусарской, офицерской, но всегда во времени печальный и слегка лукаво надрывный, то есть именно точно надрывный, после которого напрочь, - вернее, в момент слушания романса - напрочь же удаляются твои сегодняшние думы о суете, о быте, о неурядицах, - видится прошлое "родное, далекое слушая ропот колес..."

И чувствуешь себя настолько русским и близким матушке-России, - в точности ощущаешь себя современником Ивана Тургенева.

Видишь себя в русском просторном белом поле, бредущем вдаль... И почему-то пеший при вечернем приуставшем солнце, странно право, хотя в сердце музыка утренняя, и само утро за окном чистое, даже какое-то блеклое с голубизною нисходящею в синь, где спит еще респектабельная Европа, а мое настороженное ухо ловит скрип не то коромысла, не то заржавленных петель калитки, что нараспашку встречает любого, мимо проходящего, - утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые...

А далее лишь музыка поздняя, не услышимая самим автором утра туманного.

"Первые встречи, последние встречи..."

Эх, доля российская, доля распечальная, музыка грешная полей позаброшенных, русые бороды во хмелю к груди прикипелые...

А ведь любит русская - российская, самодержавная, имперская, - душа попечалиться, позатосковать, поднапиться до остервенения безудержного, чтоб затем проплакаться, повиниться перед обиженным миром честным. И потом, на исходе жизни, повспоминать былые питейные утехи-подвиги...

Все это тоже слышится мне в русском романсе, где и любовь-кручина несчастная, неразделенная, и ширь-свобола ямщика замерзающего в степи, или барина утомленного жизнью праздной, или, напротив, полного юношеской удали и кипения барчука-корнета, допивающего свой последний бокал шампанского, чтоб поутру раннему и седому припасть всей своей пылкой грудью, залитой кровью, к зеленому росному ковру русского поля, - барчук сабелькой-палашом лишь грациозно взмахнул и подкошенный очередью "максимовой" нечаянно прозрел то утро туманное и святое, где он, мальчишка, в любви признавался гувернантке своей, а та скрыто в саду играла на семиструнке и ласково поощряла храбреца...

1990 г.

СКАЗКА О РУССКОМ ДУРАКЕ

В давние времена на Русь-матушку опустился Красный мрак. Мрак носил страшное название: "Призрак коммунизма".

А за несколько лет до того страшного времени в одной русской деревне объявился паренек. Обыкновенный такой, глазастый, голубоокий, со спутанными кудрями.

Одна беда, - паренек заговаривался, без прижмурки разглядывал родное солнечное светило, и вдобавок целыми днями напролет играл с котятами, щенками и прочей бродячей сельской живностью, хотя имел рост настоящий, мужицкий и голос густой с вечно простуженной сипинкой, и соответственно хлюпкий неприбранный нос в виде молодого клубня.

- И нам, стало быть, подвалило! Слава Богу, свой родимый дурак! - От души порадовались сельчане. - Ишь, каков богатырь... И солнышко, вишь, его не смущает, не сморгнет, подлец! Как бишь тебя? Егорка! Минька! Ванюшка!.. А, Ванька! Гляди, братцы, откликается малый! Ванька, а Ванька, и откуль тебя ветром надуло?

На простодушные допросы веселых сельчан Ванька-дурак не отзывался.

И получилось, - глазастый, плечистый отрок вроде подкидыш оказался.

И в тот же день на сельском сходе порешили довольные крестьяне не обижать пришлого мальца, а по справедливости судьбы содержать собственного дурака на общественных харчах. А жили в ту пору русские селяне обыкновенной зажиточной жизнью.

Летом общественный дурак ночевал там, где буйную кудластую его головушку сон сладкий смаривал.

Если посуху, - в колосьях ржи или гречихи, а то в бирюзовых льнах купался-нежился после обеденной крынки молока с черной ноздреватой краюхой.