Московские джунгли - [56]

– Оденься тепло. Намажь лицо и руки.

Лиля обрадовалась: наконец-то что-то произойдет! Если она и боялась, то сейчас скука убила страх и она всем существом стремилась к тому новому, неизведанному, странному, что собирался показать ей отец. И изо всех сил гнала от себя мысли о съемках и о том, какие неприятности ее могут ожидать из-за такого несвоевременного «гриппа». Она открыла баночку: там был какой-то жир, пахнущий травами. На секунду представила себе, что это волшебный крем, как тот, благодаря которому в «Мастере и Маргарите» женщины молодели и обретали способность летать. Но не разочаровалась, когда намазалась и ничего подобного не произошло. Она надела термобелье, которое оказалось совершенно ее размера, теплые брюки и пуховик с капюшоном, шерстяные носки и теплые удобные ботинки. Спустилась вниз и обомлела, увидев отца.

Он с ног до головы был одет в мех. Плащ с капюшоном, штаны и сапоги из оленьего меха. Куски меха сшиты между собой какими-то жилами. С пояса свисают на ярких лентах металлические фигурки. В руках бубен. За плечами – огромный мешок. Лиля с ужасом подумала: а что, если их увидят местные жители, те, кто сдает этот дом? Она понадеялась, что им все равно, главное – чтобы постояльцы деньги платили…

Переодетый, отец казался выше ростом. И в лице появилось что-то новое. Словно еще больше закаменел, отстранился, а вместе с тем – величие какое-то, настоящая сила. Не телесная, а какая-то иная. Лиля подумала: «Наверное, такими были цари, таким был Наполеон Бонапарт». Перед ним хотелось склониться. Ему хотелось быть послушной во всем. За ним хотелось пойти. И никаких сомнений не осталось.

– В лесу молчи. Говори, только если это будет необходимо. Хозяин Тайги не любит пустой болтовни и слышит все, что происходит.

– Здесь не тайга… До тайги далеко!

– Хозяину принадлежат все леса, где ложится снег.

Отец вел Лилю через заснеженный лес, без троп, вспарывая снег, раздвигая ветки, так, словно точно знал путь. Может, он бывал тут когда-то? Или его вело чутье шамана? Лиля не осмелилась спросить. Да и сил не было. Она устала и начала задыхаться уже через час. Она была молодой, она считала, что держит себя в хорошей форме, но все равно: она была городская девушка и не привыкла к таким приключениям. Когда они наконец вышли на опушку, где отец бросил мешок, Лиля рухнула рядом с этим мешком. Долго не могла отдышаться. Смеркалось. Заснеженные деревья были красивы, как в сказке про Морозко. Лиля подумала еще: если отец ее здесь бросит – она никогда не выберется, погибнет в этом лесу. Но почему-то она верила, что отец не бросит ее больше никогда.

В середине опушки она увидела что-то вроде небольшого шалаша, присыпанного снегом. Отец подошел к нему и начал отбрасывать в стороны еловые ветки, прикрывавшие старательно сложенный из поленьев и сухого хвороста. Так вот зачем отец уходил ночью. Должно быть, под утро он только вернулся, ведь надо было дойти сюда, найти в темноте хворост и… Из чего вот эти толстые поленья? Он рубил ночью? И сколько же времени на это ушло? И сколько сил? А выглядит так, будто тоже проспал всю ночь крепко и сладко.

Отец достал из мешка глиняный запечатанный горшочек, вынул из-за пояса небольшой топор, который Лиля и не заметила, разбил горшочек над заготовкой для костра. Что-то белое и плотное было в горшке. Потом отец достал вязанку тонких и очень сухих щепочек, выложил их поверх этого белого, поджог – Лиля ожидала чего-то экзотического, вроде высекания огня с помощью кремня, но у отца была обычная зажигалка. Щепочки вспыхнули, белое вещество начало стремительно таять, потом загорелось. Лиля поняла, что это какой-то жир.

Потом отец надел маску – кожаную, примитивную, на вид очень старую, должно быть доставшуюся ему от предшественника. Страшную: прорези для глаз и рта, посредине грубые стежки, как на его одежде. Запел, начал медленно кружиться, потом все быстрее, быстрее, взмыл в его руках бубен, и казалось, огонь пляшет вместе с ним… Темнело, костер горел, не прогорая, словно заговоренный, отец кружился и пел, бубен гудел, и Лиле казалось, что кожаная маска приросла к лицу отца: вначале плоская, она изменила форму, на ней проявились черты, совсем непохожие на отцовские и даже на человеческие.

Отец резко оборвал и песню, и танец, опустил бубен, и повисла звенящая тишина, и в этой тишине прозвучал голос, тоже совершенно непохожий на тот, к которому Лиля уже успела привыкнуть:

– Раздевайся и ложись на снег!

Она начала торопливо раздеваться, даже не думая о том, как холодно в ночном лесу, песня заворожила ее, тишина оглушила, она сбросила всю свою одежду и шагнула к нему – нагая и босая. И легла между ним и костром, не чувствуя холода, который должен был пронизывать, обжигать… Снег был мягкий и совершенно не холодный. От костра не шло тепло. Или она не чувствовала ни тепла, ни холода. Не чувствовала она и страха, когда отец тонкими кожаными ремешками связал ее ноги, а потом и руки за спиной, для чего ей пришлось повернуться на левый бок. Не чувствовала она и боли, когда отец воткнул ей в живот справа свой костяной нож и сделал длинный разрез, пока нож не уперся в ребро. Кровь плеснула на снег, начала стремительно расплываться, от нее шел пар. Лиля лежала и смотрела, как вытекает ее кровь. Не боялась. Не думала. Она была сейчас пустая, как сосуд, из которого вылили что-то одно, но не наполнили его другим, она ждала, когда же ее наполнят, и чувствовала, как медленно, тяжело сокращается ее сердце, как оно постепенно замирает… Веки ее отяжелели, и она закрыла глаза. Ревело пламя, будто рядом полыхал целый дом. Гудел бубен, будто грохотал гром небесный. Она чувствовала, как холодеет ее тело. А потом что-то теплое полилось в ее рану, густое и теплое, как оленье молоко, и она почувствовала, как кровь возвращается назад, притянутая этим теплым, смешивается с ним, согревается, заполняет сосуды, и сердце снова начало сокращаться, и у нее появились силы открыть глаза.