Московская история - [94]

Директор уходил вместе со своим временем, ни на один день не отстав от него. И потому так хотелось вцепиться в него руками, удержать, оставить для себя хоть частицу его мощности, его живой доброты, его закаленности духа.

Решением коллегии министерства «Звездочку» преобразовали в головной завод производственного объединения. Главной заботой становился сборочный завод цветных телевизоров «Колор», который предстояло построить. Ермашова назначили генеральным директором объединения, Лучич становился его главным инженером.

Алексей Алексеевич принял это известие молча. То есть он с неделю не выходил из своего кабинета и почти никого не принимал, сославшись на то, что должен освоиться и ознакомиться с новой ситуацией. Поползли неуловимые слухи, что Лучича стараются выжить. По заводским курилкам вновь бушевал «рабочий парламент». В дебатах высказывалось мнение, что скоро от завода вообще останутся рожки да ножки, все фонды пойдут на строительство «Колора», где будет работать одна молодежь, «нажимать кнопки» (совсем уж избалуются, прости господи, и так их нынче в нормальный цех не загонишь, стружку металлическую как увидят, так в обморок, и давай папа с мамой путевку на курорт, лечиться от впечатления). Так вот, для этой молодежи, которая только и норовит стать не рабочим, не инженером, а канцелярской мышкой, все старые цехи оберут до копейки, ни станка новенького, ни на улучшение какое, ни на инструмент не допросишься. Вот и воюет наш Лучич за старый завод, за его сохранность и за былую его силу и важность. А то что же славы-то: назвали «головной», а портки, извиняй, с этого места долой, как говорится, — только и чести. Выходит, наше кровное, заводское теперь во второй эшелон, в БУ, значит, бывшее в употреблении, и значения ему прежнего нету! За такое ли отношение завод три с половиной десятка лет первым в зарассветную пору глаза протирал, последним в Москве спать ложился, слова не знал «не могу», знал только «надо», в том гордость имел, что на любое дело свои руки находились, все могли: и Родине услугой, и врагу кулаком, и в жизни народу поддержкой. Вон они мы какие. А нас?

В одной курилке, самой бузотерской, у металлистов, случилось происшествие. Появился в ней собственной персоной Ермашов. А с ним для поддержки секретарь парткома Рапортов. Цех металлолитья был одним из самых тесных. Известно, что такое литейка, попросту говоря, и курилка у них была выгорожена в уголку, вроде собачьей будки: внутри за жестяной стенкой отполированная штанами до блеска деревянная скамья, а в центре мусорница с водой, где горой размокшие окурки. В разгар перекура туда набивалось народу как сельдей в бочке, и дымок стоял плотности столь значительной, что участники курения определяли друг дружку на ощупь и на окрик. Втискивается кто-нибудь в проем и начинает пихать ближнего: «Ты, что ль, носатый?» Из тумана высовывается рука с хилым огоньком. Кое-кто ухитрялся прикуривать наугад, ткнув папиросой в пространство разок-другой и попав в чужое лицо, без обид подставлявшее истомившемуся страдальцу вынутый из зубов алый огонек окурка. Ну и шел разговор в такой обстановке самый задушевный, как в католической исповедальне с занавесочкой: вроде ты и в обнимку, и вроде знаешь с кем, а вот лица не видать. Зато общие мысли и соображения открыты всем.

Втиснувшегося в проем Ермашова тоже спросили по этикету:

— Ты, что ль, Жердя? — и приветливо ткнули в бок пачкой «беломора».

— Нет, я Ермашов, — сообщил он честно. — А это вот Рапортов.

В курилке сделалась тишина. «Беломор» стыдливо исчез.

— Вы небось «стюардессу» с фильтром курите, товарищ генеральный директор? — спросил кто-то голосом записного остряка, и в дальнем углу тотчас хихикнули.

— Я совсем не курю, — Ермашов покашлял от дыма, першившего в горле.

— Так вы не к нам! — обрадовался остряк.

Рапортов полез в карман за своими сигаретами. Но Ермашов не дал ему сделать дипломатический жест.

— Мы сюда не курить к вам пришли. Начинается строительство нового завода, и я, как вы понимаете, все силы устремлю туда. Неизвестно, когда теперь найду время вот так по цехам пройти. Может, и не будет его вовсе.

Огонечки папирос вспыхивали усиленно, умельцы трудились, выпуская колечки, восьмерки, паровозные струи.

— Товарищ директор, можно вопрос?

— Давай.

— А мы без пригляду останемся?

— Да. В этом смысле, в котором вопрос задан, если я правильно понял. Придется нам с вами кое в чем временно поступиться.

Зашумели сразу несколько голосов, и из тумана материализовался тощенький ватник, перепоясанный ремнем, а над ним треугольное просмоленное лицо и кепочка козырьком назад.

— Это в каком же разрезе, товарищ директор, в матерьяльно-бытовом?

— Тоже. В некоторой степени. Но если мы быстро…

— Э, постой, постой, — ватник поднял руки, замахал ими крест-накрест над головой, будто останавливал поезд или сигналил морской морзянкой. — Это мы раньше папы-мамы выучили. Кто ж когда рабочий класс просил помедленнее, разве что милашка в непринужденной обстановке.

Курилка загоготала не без ехидства, кто-то радостно-звонко сплюнул.

— Это мы все умеем. Опять же понятно, поскольку я, к примеру, с одиннадцати с половиной, слышь ты, лет, здесь, на заводе! Обманом меня мамка в сорок первом устроила. Я еще в Чапая с ребятишками не наигрался. Корми, велела, сынок, до твоих четырнадцати не дотянем. Ну а тут не шутки шутили. За опоздание — под суд. Утром бежишь, со страху чуть ли штаны не намочишь, успеть бы табель отбить. Но ведь это для чего было! Каждому ясно. А теперь зачем? Ну ладно бы еще для своего завода постараться. Но на какого хрена, извините, товарищ директор, и вы, товарищ секретарь (я беспартийный), на какого сизого нам новостройка эта сдалась?