Московская история - [85]

— А-а, — сказал Ермашов. — Заходи.

Павлик метнулся по коридору туда-сюда, как невзначай залетевшая оса, потом решительно завернул на кухню.

— Вот здесь хорошо будет. Как говаривал наш замполит, от начальства подальше, к кухне поближе. Самое милое дело!

Ермашов следовал за ним покорно и как-то безучастно. Он обрадовался неожиданному приходу Павлика, но сам еще не прочувствовал своей радости.

Павлик оглядел чистые посудные полки, шедевр Таниной деятельности, выбрал табуретку в углу у окна и плюхнулся на нее, выставив вперед негнущуюся ногу.

— Что же это вам, Евгений Фомич, до сих пор квартиру не дают? Небось запамятовали?

— Должно быть, — Ермашов подумал о квартире мимоходом, и в сознании мелькнули не мысли, а картинка их переезда сюда, веселая суетня Севы Ижорцева. Яковлев в трусах, застрявший на лестничной площадке с мусорным ведром. Новая квартира? Ах да, квартира. Скоро будет. А Яковлев, в сущности, тоже придерживается точки зрения Лучича. Вот что!

Павлик копошился, вертелся на табуретке, роясь в просторах своего пиджака, и на поверхность вскоре была добыта бутылка с завинчивающейся крышечкой. Это действие Павлик сопроводил взглядом факира, который имел в виду сфокусничать иное, но вот что получилось.

— Вроде бы нет причины, — усомнился насчет бутылки Ермашов.

— Причина неволит, а мы по свободному согласию. Причина требует строгого разговора, а мы для беседы-непоседы опрокинем чарочку. Иной раз я, дорогой мой Евгений Фомич, начинаю себя чувствовать сразу в двух местах, здесь и под Нарвой, где она схоронена, вторая моя точка опоры. На двух ногах свойственно человеку стоять на земле. Потом двумя сразу под землю — нырк. А я одною уже испытал — нырк, а второю держусь, стою. Я и тут и там, Фомич. Это совершенно особое чувство. Вам, двуногим, неведомое.

Ермашов полез в посудный шкафчик за рюмками. Их хозяйство все еще пребывало на студенческом уровне, и он подумал, что молодежный стиль в их семье сохранялся из-за оттягивавшегося появления детей.

— Когда жена отбывает в командировку, — пробормотал он, — куда-то автоматически исчезают и многие необходимые вещи.

— Это ладно, это поправимо, — утешил Павлик. — Хуже, когда они исчезают по какой-то другой причине.

Ермашов открыл холодильник, вспомнив про суп.

— Суп в холодильнике.

— Что? — переспросил, недослышав, Павлик.

— Говорю, в холодильнике есть суп, — Ермашов достал зеленую запотевшую кастрюльку.

— Это здорово, — сказал Павлик.

Ермашов зажег газ, водрузил на конфорку зеленую кастрюльку.

— В конце концов, надо смотреть на дело по-государственному.

— Тю! — ворохнулся Павлик. — Что я слышу, Фомич, какие интонации. А это кто — государство?! Слышу рабский крик: «Пади»! Падем, по нас проскачут! Хватит, Евгений Фомич, кроме нас нет нас.

Синий венчик газа шпарил и жарил донышко кастрюльки, крупные капельки испарины лопались с треском над конфоркой. Ермашов присел на табуретку, не зная, как хозяйничать дальше. Рыхлые бледные щеки Павлика обрамляли височки, окрапленные ранней сединой. Жгучие жаркие глаза сияли неукротимостью и особенным, мало кому дарованным восторгом жизнелюбия.

— Ты умеешь терять, Евгений Фомич. Значит умеешь не соглашаться.

— Терять я как раз не умею. Начинаю шуметь, становлюсь задирой. Это ни к чему не приводит.

— Значит, я неправильно выразился. Ты готов терять ради осуществления стремлений.

— Слишком быстро меняются все понятия. В том числе и понятие доблести. Быть может, люди устали от шумливых личностей. Им хочется пожить спокойно наконец.

— В пещерах? С этаким спокойствием и до них быстренько дело дойдет. Если никто пальцем о пальчик ударить не захочет. Оскудеем, обрастем мохом, перестанем ловить мышек. И окажемся в пещерах.

Павлик был прекрасен в своей наивности и прямолинейности. Он был воин, он был конструктор, был в сущности своей творческая натура, а творческое начало защищается в человеке наивностью и прямолинейностью. Оттого-то оно бывает бесстрашно в своей открытости. Ермашов подумал, что душа завода, если когда-то и держалась в неутоленной тоске инженера Евреинова, бродившего привидением в развалинах, которым грозила разруха, теперь переместилась в Павлика и в его образе явилась требовать и сверкать огненными очами.

— Ты чего это, Евгений Фомич? — вдруг спросил Павлик.

Суп забулькал на плите, затопал, постукивая крышечкой кастрюльки. Ермашов вскочил, увернул краник, погасил синее пламя.

— Вот и все. Кроме супа, кажется, ничего нет.

— Этого мы не можем допустить! — вскричал Павлик, поднял палку и набалдашником застучал в стенку. — Эй, Валентин! Где ты там, зазноба? Валентин! Вылазь!

Фестиваль появился бочком, с огромной готовностью, будто уже давно ждал зова. После инцидента в столовой они с Ермашовым существовали в отношениях нейтралитета, почти не встречаясь. Теперь Фестиваль с прежней милой застенчивостью принялся хлопотать возле стола, расставлял тарелки, нарезал сыр и колбасу, вонзал консервный нож в банку.

— А где Татьяна? — недовольно осведомился Павлик. Холостяки капризны в еде, у них нет закалки женатых мужчин; им мерещатся блинчики, домашние пельмешки, селедочка «под шубой», горячие расстегайчики с вязигой, румяная индейка с клюквенным вареньем. Они идеалисты.