Московская история - [32]

Рапортов засмеялся.

— Да вы отдыхайте, Евгений Фомич. Завтра будет день.

Женя бросил трубку и вышел на балкон. Летнее солнце еще цепко держалось на небе, растопырив истончившиеся лучи. Внизу, по капризным коленцам Сивцева Вражка, скользили черные жучки автомобилей. Овощной магазин в старом доме на углу устало вывалил наружу длинный язык очереди. День еще не иссяк, и его остаток тоже был полноценным временем. Нет, не так легко вытолкнуть за горизонт длинный летний московский денек. Раньше все эти часы у Жени были тоже рабочими. Женя еще не знал, что такое досуг и как с ним обходиться.

— Знаешь что? — предложил он. — Давай пойдем погуляем. Давно мы с тобой не гуляли, землячка. А?

Мы отправились по Гоголевскому бульвару к метро, и поскольку истинный москвич не понимает прогулки как передвижения на собственных ногах, или «пешкодралом» (по выражению старшего поколения, боровшегося еще с транспортными трудностями), мы конечно же спустились на светлый перрон беломраморной Кропоткинской и через два десятка минут уже подходили к старому дому на Бауманской. Мы сделали это не сговариваясь. Женя просто вел меня, и я сразу догадалась куда. Это значило, что и он внутри себя действовал точно так, как я, тоже мыслями обращался к нашему прошлому, и там же, где я, теперь вел свой поиск. Нет, мы с ним не разошлись, не разминулись. Повезло нам.

Дом, где прошли наши медовые годы, стоял ничуть не изменившийся. Только улица вокруг, сменив характер, выставила вокруг нашего бывшего обиталища безалаберную толпу высоченных современных балбесов, нарушив их россыпью старинный уличный строй. Великаны растоптали уютные зеленые дворики и уныло млели на асфальтовой лысине между уцелевшими корявыми осинами и стоянками новеньких разноцветных «Жигулей».

Среди своих новых, добротных, благоустроенных соседей наш старенький дом отважно держал равнение по улице всеми своими поотбитыми бордюрами и балконами, карнизами и наличниками. Фасад недавно покрасили в два цвета, в салатовый с белым, и дом глядел вовсе нарядным молодцом.

— Поднимемся? — спросил Женя. — А вдруг она еще там?

Мы не видели нашей хозяйки Ангелины Степановны очень давно. В молодости все, что нас окружает, мы покидаем легко, с удовольствием, в твердой уверенности, что нам причитается нечто лучшее. И еще путая по наивности «новое» с «лучшим». Такова психология утрат по собственной вине. Таково бремя молодости. Иначе потом и вспоминать было бы нечего. И сожалеть. И стремиться к очищению.

Мы покинули нашу Ангелину Степановну с триумфом: в заводском доме, построенном по проекту еще «с излишествами», нам выделили комнату в двухкомнатной квартире пополам с Фестивалем. Дом получился просто шикарным, потому что сам Григорий Иванович, не давая «поправить» проект в угоду новым временам, с конармейской лихостью отбивал атаки строительного прогресса. У нас там были и лепные трехметровой высоты потолки, и двойные рамы, и каменные балюстрады на балконах, и просторные передние и кухни, и звуконепроницаемые кирпичные стены между комнатами, и прочие разности, впоследствии признанные строителями неэкономичными.

И конечно же, заводская молва тотчас же сочинила, как наш директор будто бы ворвался в высокопоставленный кабинет, отшвырнул помощника и референта, и заявил оторопевшему руководителю: «Мне не нужны на заводе работники, истерзанные домашним шумом. Электроника требует сосредоточенности. Мне гораздо выгоднее излишества, чем экономичность».

Дом, построенный таким отсталым методом, отличался спокойным уютом и приятной основательностью. Мы с Женей были на седьмом небе, когда выяснилось, что наряду с Фестивалем и Дюковым, Яковлевым и даже самим Лучичем, решившим переселиться в заводской дом из своей прежней респектабельной квартиры, в списке счастливцев фигурирует и фамилия Ермашовых.

В завкоме, получая ордер, мы выслушали, однако, и едкое замечание неукротимого кадровика-футболиста, что, будь у нас семья побольше, как, например, у некоторых молодых специалистов (где двойняшки), мы бы и на отдельную квартиру могли рассчитывать. Но больно долго думаем. Хотя уже третий год женаты.

Женя слегка побледнел. Мы с ним уже не раз обращали внимание на отсутствие у нас каких-либо сдвигов в этой области.

Как-то перед рассветом, когда мы еще не различали в темноте друг друга, а только ощущали, проводя пальцами по знакомым впадинкам и выпуклостям, обжигаясь прикосновениями, Женя вдруг замер как-то странно на мгновение и произнес:

— Однако…

Я затаилась и ждала, чем это кончится. Он не выдержал паузы. И, пряча лицо где-то возле моего уха, немилосердно царапая мне щеку отросшей за ночь щетинкой, продолжал:

— Однако, тебе не кажется странным, что у нас… ничего не случается?

— Нет.

— Ах, вот как. Ты что… это, как его, нарочно, да?

— Нет.

— Но… другие ведь просто моментально, я хочу сказать, если не берегутся…

Я вырвалась из его объятий как ванька-встанька.

— Какие это другие?!

Он хотел словить меня руками, но я отмахивалась, как гребец на байдарке.

— Ах, другие! Какие еще другие? Кто у тебя был? Говори!

Он сообразил, что надо спасаться, и юркнул в кусты абсолютно по-мужски: