Московская история - [31]

Был известен и такой поступок генерала. Он представил к награде одного из своих бойцов за выдающуюся храбрость. В ответ неожиданно пришло извещение, что этот солдат был приговорен к расстрелу за дезертирство, но во время бомбардировки бежал. Генералу предписывалось немедленно отправить солдата через линию фронта для исполнения приговора.

Генерал немедленно вызвал к себе провинившегося и спросил: «Как ты мог, как посмел скрыть от меня свое прошлое?» Солдат ответил: «Я не хотел умереть трусом, Я хотел доказать, что это была минутная слабость. Теперь вы знаете, я сражался за Родину честно, как все мои товарищи, и совесть меня больше не мучает. А раньше я боялся, что вы не оставите меня в отряде и я не смогу кровь пролить с честью, а не с позором, потому и скрыл».

Оставшись один, генерал думал до вечера. Думал о жизни — для чего она бывает нужна человеку. Думал о человеческой силе и слабости. И об ошибках. И об их искуплении. Потом в штаб полетела радиограмма. Она гласила: «Не имею возможности отправить осужденного через линию фронта ввиду отсутствия конвоя. Если очень надо, присылайте конвой свой». В конце красовалась подпись генерала. А одновременно в Ставку было отправлено ходатайство о помиловании.

Солдата помиловали. Он пережил войну. Его ждала впереди счастливая судьба. Долгие годы проработал директором крупного совхоза. Родил трех сыновей. И часто писал генералу. Приезжая в Москву, заглядывал обязательно.

Этот случай выпукло представлял генеральский характер. Отчего он так и остался на всю жизнь «майором». Это, правда, его нисколько не тяготило. И вот, пожалуйста, уже семьдесят, но никто и не вспоминает об отставке. И должность в Военстрое крупная. И характерец терпят.

Его моложавая бывшая связистка наполняла квартиру клубами дыма и, насмотревшись хоккея, шла за сбежавшим мужем, находила его у нас и сообщала, что ему «пора домой коптиться».

В последнее время генерал стал приходить к нам особенно часто. Похоже было, что он затосковал, и эта тоска каким-то непонятным образом связана с переменой, наступившей после болезни Жени. Мне даже казалось, что между нами начало происходить некое сближение. Будто бы стена возраста, раньше ощутимо разделявшая нас, — крепостная, толстая, из бордовых кирпичей — оказалась вдруг нарисованной на холсте, как декорация в театре. Спектакль кончился, волшебство представления миновало, предметы вокруг обрели реальную сущность. Мы с Женей догоняли генерала, а он поджидал нас, полуобернувшись, готовый дать разъяснение тому, во что мы теперь вступали.

— Мне кажется, — сказал Женя, — что все мы глубоко заблуждаемся, полагая, будто надо искать какой-то конец ниточки. Зачем? Ведь все всегда начинается правильно, в основе лежит здравая мысль. А потом мы сами не так наматываем клубок, путаем порядок нити и безнадежно опускаем руки, когда надо спокойно и просто эту путаницу прервать. Ведь вы же нашли способ сберечь солдата, разорвав нитку клубка? А теперь что? Встретили молодого лоботряса, и у вас недостает мужества «из-за нескольких яблонь» наказать его? Тот солдат за один миг слабости мучился душой и искупил его кровью! А этот розовощекий навредил обществу, долгосрочно навредил, ведь много лет требуется, чтобы яблоньки опять вырастить! И сколько людей по его милости лишились капельки чистого воздуха, плодов, красоты, наконец. И их детишки лишились. И это вы говорите: «Не ломать ему карьеру»! Плохо же вы теперь защищаете Родину, генерал!

— Женя! — вмешалась я. Опять то, прежнее, страшное возбуждение играло в его голосе. Нет, он еще не был здоров, еще не вернулся к здоровой прочности духа. Зато генерал меня услышал вмиг и тут же перегруппировался.

— Этому есть объяснение, — с логической стойкостью заметил он. — Издревле россиянин боролся с лесами. Лесов было много, пашни мало. Он рубил, корчевал, расчищал поля, отвоевывал у деревьев место для хлебушка. Русский человек не привык при таком лесном богатстве дрожать над одной веточкой, как европеец, считать каждый листик. Плевал он на воздух и красоту, когда хлеба не хватало. Слишком недавно люди спохватились и еще не умеют увязать сорванную ненужную ветку в общий букет экологической опасности.

— Эй, эй, не отступайте, генерал: зачем вы уходите? — усмехнулся Женя. Но тем не менее возбуждение его спало. — Вот и надо хватать за руку, без рассуждений, извините, о драгоценной личности лоботряса. Он не драгоценность. Пора об этом вслух…

Задребезжал звонок в передней. Хоккей кончился, бывает же такое везение. И генерала от нас забрали. «Домой коптиться». Возбуждение Жени еще не улеглось, оно требовало какой-то компенсации. Следуя своей многолетней привычке, Женя снял трубку, чтобы позвонить на завод. Обычно он обязательно справлялся, как заканчивается день на «Колоре». Рапортов никогда не уезжал домой, не дождавшись звонка генерального, — так у них с Женей было заведено с самых первых дней. И сейчас Женя тоже позвонил ему в кабинет — Рапортов был еще на работе.

— Это я, Гена. Краматорск не отозвался?

— А зачем он должен звонить? — спросил Рапортов.

— Надо уточнить, сколько они нам реально дадут металла. Я смотрел сводки, они сильно отстают от предполагаемой картины.