Московская история - [22]

Все это были очень будирующие сведения. После такого приятного разговора с Ангелиной Степановной мы отправились спать в самом радужном настроении, А действительно, какого черта! Разве есть у нас хоть малейшая причина ссориться? В жаркой бездне антикварного ложа я нащупывала светло-темный затылок моего мужа, гладила мягкие, податливые волосы. Нет, мне несомненно повезло. Мне необыкновенно, немыслимо повезло. Больше, чем всем другим людям.

И пусть это немножечко неловко, что больше, чем другим, и что именно мне, зато как приятно-то! Что я — это я, например, а не та же Ангелина Степановна, скажем. Мне ведь лучше, чем ей, и хоть не совсем по заслугам, а как все-таки это хорошо…

На следующее утро имело место одно происшествие. Войдя в вестибюль главной проходной, носящей название «мраморного подъезда», мы с Женей услышали целые раскаты этих самых словесных построений, из-за которых у нас накануне вышел спор. Чеканные фразы тачанками грохотали в просторах между высоких колонн, уходящих в высь потолка, гулким эхом рассыпались по широкой белой лестнице, двумя маршами изогнутой вверх (из-за которой вестибюль и получил свое прозвание).

Люди спешили на смену, дверь в вестибюле хлопала ежесекундно, будто аплодировала виртуозному исполнителю крепких фраз. К моему изумлению, все вошедшие, заслышав тирады, начинали почему-то радостно улыбаться.

— Ну и ну! — я протянула пропуск вахтерше. — Да кто же это так?..

— Как кто? Григорий Иванович. Дворникам выговаривает, почему во дворе плохо почищено. Люди поскальзываются.

И тут я внезапно увидела широкого, мужиковатого человека в полувоенном кителе с обшитыми материей пуговицами, в галифе и хромовых сапогах. Человек этот держал перед собой навытяжку усатого дворника в фартуке и рваной ушанке и крыл его на все корки.

— Директор, — шепнул мне Женя.

Директор, сдвинув соболиные брови, задирал слегка подбородок и, привстав на цыпочки, жарил дворника как на аутодафе. Но тот реагировал на публичную казнь своеобразно.

— Счас, — говорил дворник, так же, как и все кругом, исполненный радости, осклабясь при том от уха до уха. — Счас, Григор Ваныч, в минут доделаем. Не серчайте, Григор Ваныч. Виноват.

Вокруг Григория Ивановича тем временем образовался рой: все шедшие мимо приостанавливались, тянули руку, он пожимал жесткие ладони, не прекращая своего зубодробительного, лишенного какой бы то ни было злости, монолога.

— Идите, идите, — отправлял между делом от себя работниц директор. — Неча тут мужской разговор слушать. Не для ваших женских ушек.

Он двинулся вверх по лестнице, и весь рой, журча, потек за ним.

До меня доносилось еще:

— Ну как, Фрося, совсем отсырела в своем подвале? Скоро вытащим тебя. Был я на строительстве, дом уже при пятом этаже. Из бараков тоже людей повыдергаем. Заживете скоро в отдельных, ребяты.

Рой начал исчезать за поворотом лестничного марша, и гул ставших невнятными слов уползал понемногу вверх, в пролет. Возле колонны, выпав из строя, осталась стоять согбенная фигура Фроси. Женщина пальцем подпихивала под косынку вылезшие седоватые волосы и плакала, поминутно вытирая нос пальцами.

— Разнюнилась с радости? — посочувствовала ей снизу вахтерша.

Фрося всхлипнула громко, мотнула головой, как лошадь.

— С радости, да не с радости. Как оно на сердце, не разберешь… И что наползает вот здеся вот, не помнишь ты, возля этой колонны стол поставили, да на ём мешок с деньгами. Выдавали будто зарплату, а не глядели сколько, прямо пригоршнями, бери и расписывайся. Сказали, закрывается завод. Станки увезли на Восток. Кто с ними уехал, а нам — еще по мешку отрубей, вон тама, внизу, давали. И прощевайте, значит, дорогие… Тута старые стекольщики к Григорию Ванычу подступили, говорят: если ты, директор, завод взорвешь, тебе не жить. Убьем тебя. Ведь мы его своими руками строили. Убьем наповал, без разговору. А Григорий Ваныч стоит, бледный такой, и ка-ак рот раскрыл, так и они от него горохом. Я, грит, от белогвардейской пули ушел! А вы, рабочий класс, мать вашу…

На лестнице поредело, проскакивали лишь молодые проспавшие девчонки.

Вахтерша одернула Фросю — на всякий случай:

— Ты сегодня гляди, браку понаделаешь с чувств-то.

— Я?! — У Фроси пятнами загорелись полные дряблые щеки. — С каких это чувств? У меня война девятерых взяла, понятно? Я вокруг одна как перст. И мои чувства прочные. Прокаленные. Думаешь, квартирой меня Григор Ваныч пронял? Тьфу! Я и к подвалу своему привычная.

Она повернулась и зашагала прочь от вахтерши по лестнице, торопясь на свой этаж.

Женя, расставаясь со мной в заводском дворе, на обычном месте, не удержался и спросил:

— Ну, как тебе директор? Понравился?

Легкое торжество витало в его глазах. Мне тоже следовало, как Фросе, смотреть в корень. В самом деле, слова — какое гибкое чудо, подчиненное человеку.

Итак, моя жизнь определилась. Я уже знала: наша великая любовь зиждется на успехах стекольного цеха и, в частности, участка, где работал мой муж.

Я, естественно, стала тщательно приглядывать за заводскими сводками. Разве пренебрежешь тем, от чего зависят твой домашний уют и благополучие? Сводки ворожили мне лучше всякой гадалки: участок сварки перестал фигурировать в списке отстающих. Затем вскоре переехал в разряд примерных. Там «не подводили», «оправдывали доверие», «на неделю раньше срока выполняли», а в довершение всего «выступили с инициативой».