Московская история - [16]

Женька хохотал и веселился до слез, когда вечером, ложась спать, я ему излагала инструкцию «к посещению вертепа», полученную от лаборанток. И наша квартирная хозяйка, Ангелина Степановна, у которой мы снимали комнатку на Бауманской, в конце концов тактично спросила: не собираемся ли мы приобрести какую-нибудь простенькую, но собственную кровать? Потому что та, на которой мы — гм, гм, — хохочем (если это возможно так назвать), хоть и выглядит прекрасно и вся сделана из красного дерева повышенной прочности, но на такое веселье не рассчитана построившим ее мастером давно минувшего века. Тогда люди были, возможно, и мельче, и грустнее — в эпоху царизма-то.

Учтя тревогу хозяйки, а также отсутствие возможностей приобретения собственной мебели, мы перенесли наше веселье на пол, где и продолжали хохотать, обсуждая дела стекольного цеха и блестя в темноте глазами. Это были ночи!

Но не прошло и двух месяцев, как по восторгу Жени был нанесен удар. Это был удар сокрушительной силы.

Размеры постигшего Женю бедствия имели в своем истоке, как это говорится, «бурное развитие научно-технического прогресса».

Есть такая премудрая поговорка: круглое — кати, плоское — тащи, диктующая, как нетрудно заметить, основы технологии обращения с предметами разных конфигураций. Круглое и плоское — вещи противоположных свойств; их совмещение всегда вызывает в умах некоторую заминку.

Почему кинескоп родился круглым — кто его знает! Но во времена неофитов телевизионного века, когда вокруг крошечного экрана телевизора-первенца КВН группировались всей семьей, с чадами, домочадцами, гостями, соседями и дедушкой на центральном табурете, упершимся бугристым носом в увеличительную линзу с дистиллированной водой, — в те времена электроннолучевая трубка была круглой.

Что касается дальнейшего — то прогресс диктовал: экрану следует расти, а ящику телеприемника уменьшаться. В соответствии с малогабаритностью квартир, отвечающих нуждам времени, когда людей становится все больше, а всего остального все меньше.

В телевизионном отделе нашего конструкторского бюро группа проектировщиков разработала новый тип кинескопа — с прямоугольным экраном. Идея принадлежала Ирине Петровне Яковлевой. И на заводе была воспринята как своего рода переворот в обычных представлениях об электроннолучевой трубке. Ирина Петровича тотчас обратила на себя всеобщее внимание. В прессе замелькали сообщения о новшестве, ожидающем наших телезрителей.

Но всякая идея, как известно, претерпевает самые неожиданные трудности, сталкиваясь с реальной действительностью. Сразу возникает множество мелких и крупных проблем. Кто-то, рукоплескавший идее, оказывается вдруг не в восторге от свалившихся на него самого новых задач: он так не умеет, не сможет, и это вообще нереально… Кто-то, наоборот, старается, делает точно по идее, а получается глупость; кто-то находит неожиданное решение, но сама идея, дрогнув и подавшись в сторону удачи, слегка деформируется… Одним словом, в цехе кинескопов начался период внедрения новой технологии, и весь завод следил за ним, как за хоккейным матчем. Одной из существенных проблем явилось, естественно, стекло. Как отлить эти новые прямоугольные экраны с круглой электроннолучевой трубкой? Это была очередная проблема.

Таков был общий фон. Затем на этом фоне возникал некий молодой конструктор, которого все на заводе звали просто Павликом. Павлик был специалистом по машинам стекольного производства и славился тем, что почти все свое рабочее время проводил исключительно в механосборочном цехе. Там, должно быть, его охотнее посещало конструкторское вдохновение; там, среди скрипа и лязга, который устраивали слесари, он чертил что-то в своем блокнотике, там он дневал и ночевал, закусывал в тамошнем буфете и вечно что-нибудь внедрял. «Взял бы ты уж свой кульман, — посмеивались сборщики, — и к нам. Вон возле фрезера отличное местечко. И раскладушка еще войдет. Совсем хорошо устроишься».

И вот из этой тесной дружбы и родилось приспособление для шлифовки форм литья прямоугольного экрана. И когда на пороге лаборатории кинескопов, возглавляемой Ириной Петровной Яковлевой, однажды утром появился счастливый конструктор, с усами из тавота, как будто он только что хватанул на радостях кружечку этого восхитительного зелья, оттуда, из лаборатории, раздался такой могучий радостный вопль, что он достиг стен даже нашего тихого уголка.

Любопытство было моей чертой, которую с детства никто не поощрял. Но тем не менее я бросила свои ступки и пробирки и выглянула в коридор. Мне досталось уже немногое, но и это можно было считать удачей: я увидела спину самого великого Лучича, в окружении небольшой свиты вплывавшую в дверь лаборатории кинескопов. Такое, как объяснили мне быстренько пожилые лаборантки, происходило исключительно в особо важных случаях; они припоминали лишь: дни обороны Москвы, день Победы, ну и реконструкцию завода.

Всем остальным Лучич занимался не выходя из своего кабинета.

На следующий день в многотиражной газете завода был опубликован портрет Павлика, размером в добрые полстраницы, со старательно заретушированными тавотными усами. На плече отличившегося, несмотря на крупнозернистую печать, проглядывала все же могучая рука, ласково потрепывавшая героя. Номер многотиражки пользовался бешеным успехом, его разглядывали, собираясь в коридорах группами, демонстрировали не успевшим купить газету несчастливцам.