Московии таинственный посол - [63]

Она слушала и думала о том, с какой радостью бросилась бы на грудь этому человеку и каким счастьем было бы убедиться, что он ее не отталкивает.

Стучали колеса. Дремала светлая пани Регина Челуховская. И сквозь дрему слышала голос Антонио Поссевино.

Грустно стало в Остроге

Грустно стало в Остроге после отъезда печатника, сообщал Дионисий. Правда, типография на ходу: печатает книги, станок до ночи стучит. Князь собирается открыть еще одну, в Киеве. Пошлет туда шрифты и прессы из острожской. Острог растет. Заложено много каменных домов. Видели ли Рим, Афины и Константинополь такое строительство? Но с отъездом печатника как будто бы в Остроге чего-то стало не хватать…

— Конечно, не хватает именно его, — сказал однажды князь. — И не пойму, люблю я Федорова или ненавижу. Непонятный старик. Вечно спорит. Если не спорит, то молчит зловредно, будто не соглашается со мной. А теперь, говорят, вовсе обо мне худо думать стал.

Дионисий заметил, что, может быть, на самом деле такого и нет. Недоброжелатели хитры на выдумки. Могли специально пустить сплетню, чтобы поссорить князя с печатником.

— Это верно, — согласился князь. — Но я знаю и другое: не признает московит моей власти над землями, реками, озерами, людьми. Не понимает он или не хочет понять, что не только города и села, но птицы, которые летают в моих лесах, рыбы, плавающие в моих реках, — это мое, мое! Даже боги здешних краев — мои! Да что там боги — дьяволы и лешие мои! Но иной раз думаю я, что печатник мнил князем себя. Будто бы один князь — это я, а второй — он. Ходил он тут на рыбалку, сидел на берегу… Но разве считал он, что сидит на берегу моей реки?

Дионисий согласился с князем, что печатник действительно своеволен, иной раз бывает резок, не признает авторитетов, но человек честный.

— Гордость, — ответил князь, — привилегия людей владетельных и могущественных. Если же в гордецы рвется бедняк — это обычная заносчивость. А как ты полагаешь, Дионисий, может случиться, что внуки или правнуки наши вдруг признают печатника великим праведником, чуть ли не святым?

Хитрый Дионисий ответил уклончиво: до святого, мол, далеко. Да и с какой стати? Разве принял печатник муки во имя веры? Ничего подобного. Но народ любит своих просветителей и учителей.

— Это правда, — продолжал князь. — А печатник явно новым Прометеем хочет прослыть. Что движет им? Жажда прославиться? Сравняться в могуществе со мной, с царем Иваном, с польским королем?

Дионисий и тут промолчал, давая князю возможность самому ответить на вопрос.

— Жаль, никто из нас не узнает, что будут говорить о нас через сто лет после смерти. А это ведь важно. Ох, как важно! Может быть, важнее, чем то, что говорят при жизни…

Федоров не знал, почему Дионисий решил написать ему это письмо. Делалось ли это с ведома князя? И вскоре Федоров убедился в этом окончательно. К нему пришел странного вида человек в дорожных сапогах, плаще, с белой повязкой, закрывающей правый глаз и часть лба. В руках у него был мешок из хорошо скобленной и выделанной, но некрашеной кожи. Мешок был оплетен ремнями с деревянной ручкой. Печатник знал, где в Остроге, на какой улице и в каком доме такие дорожные мешки изготавливают.

— Ты печатник Иван?

— Я.

— Вот тебе передали.

— Кто?

— Говорить не велено. На твои вопросы отвечать тоже не велено. А тебе вопрос я задам. Где перстень, даренный тебе одним вельможным паном? Ты его продал?

— Да, продал, — сказал Федоров.

— Хорошо ли продавать подарки?

— У меня не было выхода.

— Есть выход или нет выхода, а подарки не продают.

— Упрек принимаю, — сказал печатник. — Но деньги мне нужны были не для себя, а для дела, важней которого я сейчас другого не вижу…

— Ладно, — прервал его одноглазый посланец. — Вот этот перстень. Его тебе дарят во второй раз. Живи с миром, старик!

В этот вечер печатник долго стоял у окна, глядел на город. Видел его и не видел. Если бы кто-нибудь заглянул в окно с другой стороны, с улицы, то, наверное, вздрогнул бы, встретившись со взглядом спокойных серых глаз. Было в этом взгляде что-то пугающее. Может быть, отрешенность от мирской суеты и свобода, которую обретает лишь тот, кто уже завершил свой путь. Казалось, старик прощался с миром. Он думал о том, что прошло пятьсот лет, как Кирилл и Мефодий научили славян читать и писать. Много это или мало? Но за это время успели по разным причинам утратить свое былое влияние Киев, Новгород и Львов. Зато возникла Москва.

Пятьсот лет… Триста лет ига. Остальные двести — сплошные войны и междоусобица. Рушились державы. Просили милостыню на папертях вчерашние владыки. Народы меняли богов и столицы, забывали звуки родного языка. А Русь выжила. Брела сквозь кровь и пожары. Что вело ее? Кто указывал ей путь? Откуда брались силы?.. Пришли варяги — стали русскими. Пришел из Константинополя художник Феофан — оставил после себя на Руси вопрошающие, требующие от каждого ответа глаза святых на фресках. И глаза эти спрашивали: что сделал ты за свою жизнь? Отдал ли людям то, что должен был отдать? Пришли на Русь и татары. Пришли завоевателями. С мечом и огнем. А в московской типографии был у Федорова мальчишка-подручный. Звали Алексеем, но был скуласт и глаза раскосы. Правда, крестился, как все, и говорил не хуже белоголового новгородского мальчишки. Позже Федоров узнал, что мать у Алексея черкешенка. Ну, а любимец царя молодой Годунов — тот и обликом своим на русского мало похож. Ясно, что татарской крови в нем много. Всех принимала к себе Русь. Всех, кто верил в нее, кто хотел быть с нею… Не потому ли выжила? Но вновь и вновь подымается из развалин и пожарищ, чего не случалось ни с Афинами, ни с Египтом, ни с Карфагеном, ни с Римом.