Московии таинственный посол - [32]

— Вы же сами рассказывали.

— О милая пани, когда ухаживаешь за красивой женщиной, чего только не наврешь сам о себе! Павлин, чтобы обратить на себя внимание подруги, распускает хвост. И хвост у него, знаете ли, действительно очень красивый. А у бедных мужчин нет хвоста. И они вынуждены рассказывать впечатлительным паннам всякие небылицы. Сознайтесь, моими мнимыми похождениями вы возмущались притворно. На самом деле мои мнимые преступления показались вам забавными и восхитительными… Впрочем, все это было давно, когда, как я уже упомянул, вы были еще не пани, а панной. И никак не графиней. И ваш отец торговал рыбой в Венеции. Не так ли?

— Вы мерзкое чудовище, выродок! Труба… Повозки… Корытко… Стыдно!

— Может быть. Но труба, повозки и Корытко — единственные мои игрушки. Что же еще остается? Каяться в прегрешениях? Скорбеть по поводу порочной юности? Ждать, когда светлая пани обратит внимание на собственного супруга? Вот я и играю в те игры, которые меня хоть отчасти развлекают. — Граф положил руку на трубу.

— Перестаньте гладить эту ужасную игрушку! Вы просите у меня любви. Как можно любить юродивого с трубой?

— Да, любить юродивого трудно, — согласился граф.

Затем он поднялся, подошел к ее сиятельству, внезапно заломил ей руку за спину, согнул вдвое и отшлепал пониже спины. Впрочем, пышные юбки смягчали удары. Но ее сиятельство была так растеряна, что даже не пыталась вырваться, а лишь протяжно и удивленно пела на одной ноте: «О-о-о!»

— Отпусти! — попросила наконец ее сиятельство. — Я больше не буду!

— Нет! — ответило его сиятельство. — Потерпи. Лучше запомнится.

Когда граф Филипп Челуховский наконец устал, он швырнул пани Регину в кресло, отер пот со лба и произнес такую речь:

— Послушай-ка, милая! Сейчас ты утрешь слезы, сделаешь веселое личико и пойдешь за Торквани. Он должен явиться сюда сию минуту.

— О-о-о! — опять пропела графиня.

— Что значит это «о-о-о»?

— Я не стану его звать! Я не хочу, чтобы этот святой человек…

Граф сделал шаг в сторону пани Регины. Она вскрикнула и закрыла лицо руками. Граф остановился, затем возвратился к кровати, схватил трубу и грохнул ее о стену. С печальным звоном труба развалилась на части. И тут в комнату ворвался Торквани.

— Я не могу! — закричал он. — Я слышал. Это ужасно! Это недостойно дворянина.

— Вы так думаете? — спросил граф.

— Да, я так думаю!

— Хорошо, мы проведем сейчас с вами дискуссию о верных и неверных мнениях. Но сначала вы уведете даму, а сами рысью возвратитесь сюда.

— Я уйду сама! — сказала графиня.

— Уходите. А вы, Торквани, сядьте.

— Я бы хотел…

— Сядьте, Торквани! А я сяду напротив вас и, с вашего разрешения, минутку подумаю…

Торквани брезгливо переложил с кресел на стол рукава и сел. Граф молчал довольно долго. Не минуту, а, может, пять или даже десять минут. Набивал табаком трубку. Но высекать огонь не стал. Торквани думал сейчас о том, что следует встать и с достоинством удалиться, но почему-то продолжал сидеть, хотя сам себя ненавидел за нерешительность. Уж не волшебное ли это кресло? Может быть, к нему прирастаешь?

— Так вот, Торквани, — сказал вдруг граф. — Сейчас вы решаете для себя вопрос, не удалиться ли вам с гордым видом, бросив мне на прощанье обидное слово? Все это написано на кончике вашего носа. Не утомляйте себя ненужными сомнениями. Уйти вам я все равно не дам. Даже если придется применить силу.

— Но я…

— Подождите о себе. О вас мы еще поговорим. А сейчас о кроликах.

— Каких кроликах?

— Как! Разве вы их никогда не видели? Маленькие пушистые зверьки. С очень длинными ушами. Похожи на зайцев. Но зайцы живут на воле, а кролики — при людях.

— Я хорошо знаю кроликов, — пролепетал Торквани.

— Видите! А хотели отказаться от знакомства. Вежливо ли это по отношению к кроликам? Когда-то в детстве я разводил кроликов и голубей. И обратил внимание на то, что кролики с белым пятнышком на лбу терпеть не могут кроликов без этого пятнышка. И не только эти кролики, но даже дети и внуки кроликов с пятнышком воевали с потомками кроликов без пятнышка. Причем — обратите на это внимание, Торквани, — пятнышки на лбу были у отцов и дедов, а у детей и внуков их могло уже не быть, тем не менее вражда осталась…

— Какие дети? Какие внуки? — закричал Торквани. — Вы говорите не о людях, а о кроликах. У них не может быть дедушек и бабушек.

— Вы так думаете? — холодно спросил граф. — Мой опыт убедил меня, что у любого кролика обязательно должны быть дедушка и бабушка, как и у нас с вами, Торквани.

— Вы безбожник! Еретик! Вам гореть на костре!

— Возможно, — спокойно согласился Челуховский. — Будущее покажет. Умру ли я на костре или в собственной постели, это было бы в равной мере нежелательным лично для меня событием. Но возвратимся к кроликам. Ведь мы с вами тоже как кролики. Вы без пятна на лбу, а я с пятном. И мы ненавидим друг друга. Если бы у нас с вами были дети, то и они бы подхватили вражду. Ничего удивительного в том нет. Вы чувствуете и всегда будете чувствовать, что я могу протянуть руку, взять вас за шиворот и выбросить в окно. Пусть я этого никогда не сделаю, но вы чувствуете, что могу сделать, если это мне взбредет на ум…