Мошкара - [9]

Он смело, не жмурясь, воззрился на эллипсоид. Тот, чуть-чуть покачиваясь в воздухе, не слишком медленно, но и не очень быстро — не больше метра в секунду — поплыл к нему навстречу. Белов смотрел. Смерть приближалась, скрученная в бугорчатый ком, совсем как джинн из волшебной бутылки. Когда расстояние между ними сократилось до четырех-пяти метров, Белов отвел глаза. Велосипед лежал рядом, запыленный, но исправный — добрый отдыхающий конь. «Стоп, — подумал Белов, — хватит. Ближе не подпущу. В крайнем случае успею рвануть с места». И закрыл глаза. «Мысль большой энергетической силы и большой информационной чистоты, — повторил он про себя. — У кого это я вычитал, что мозг в состоянии экзальтации очень активен и в энергетическом и в информационном отношении? Ну что ж, создадим экзальтацию. Ать-два, как говорится». С закрытыми глазами он представил себе висящий впереди эллиптический ком в окружении плексигласовых стенок. Шар или ящик? Лучше ящик. Стенки толщиной в два пальца — пулей не пробьешь. По углам сварены, даже видно, как поблескивают на солнце угольные ребрышки. Призмы. Сейчас он их расплавит. Интересно, как поведет себя воздух в камере, когда температура дойдет до нескольких тысяч градусов? Сразу все вспыхнет или стекло будет оплывать и таять, как воск? Как жаль, что он никогда не видел подобных опытов, в сущности, даже не знает, при какой температуре плавится органическое стекло. А пока загнанный в клетку зверь уже бьется о стенки, растекается по ним серой кашицей. Белов приоткрыл один глаз: серый эллипсоид в трех метрах от него уже перестал быть эллипсоидом. Он еще дрожал и качался, но уже расплываясь прямоугольно по невидимым стенкам. «Мысль большой энергетической силы, — еще раз повторил Белов. — В состоянии экзальтации». Он почти физически ощутил волну, устремившуюся от него к воображаемой стеклянной камере. Какая температура внутри? Тысяча? Две тысячи градусов? Он уже не видит, как тают и оплывают стенки. Он видит только ярчайший сноп света. Миллионы вольтовых дуг. Почти ослепляющая вспышка, а закрыть глаз нельзя: ведь они закрыты. Так почему же он видит, именно видит, а не воображает, не представляет этот немыслимый, убивающий свет. Кого убивающий? Он-то жив, только страшно, очень страшно открыть глаза.

Он их все-таки открыл. И никакого светопреставления. Та же заросшая вьюнком деревушка, глухая зеленая чаща, синее огнедышащее небо и тишина. Но серый ком исчез. Белов оглянулся — нигде поблизости его не было. Физик осторожно, все время оглядываясь по сторонам, подошел к тому месту, где перед ним минуту назад висел ком. В траве под ногами проползло что-то длинное, бурое — жук или гусеница. Но ни за кустами, ни за открытой калиткой ближайшего дворика ничего нового не возникло.

— Санта Мария, — услышал он тревожный оклик, — жив!

Белов обернулся. Из леса по тропе вылетел на велосипеде Педро и, поискав глазами по сторонам кого-то или что-то, спрыгнул на землю.

— А я мчу не оборачиваясь, посвистываю. Думаю, ты за мной. Оглянулся — никого. Позвал — не отзываешься. Тут я и повернул. Конец, думаю. Не дай бог.

Белов молча посмотрел на часы. Прошло не более четырех минут. Сил у него не было. Даже язык не ворочался.

— А где же оно? — спросил Педро, снова высматривая что-то по сторонам. — Я его видел, когда сворачивал. Ушло?

Белов без слов покачал головой.

— Что с тобой? — испугался Педро.

— Слабость, — наконец выговорил Белов. — Погоди минутку, сейчас пройдет.

— Куда ты его дел? — не унимался Педро. — Может, уже сдохло?

Белов кивнул.

— Это ты его? — Голос у Педро задрожал так, как никогда не дрожал даже перед Лейтенантом.

— Я, — сказал Белов.

7

Впоследствии он с трудом вспоминал, что было потом. Как они добрались до самолета, покинутого на лесной просеке, о чем говорили во время поездки, как хоронили убитого летчика, как перегружали драгоценные ящики с медикаментами, кстати сказать так и не поврежденные в своей герметической цинковой упаковке, Белов не припоминал совсем. Помнилось, что раны самолета оказались не столь опасными, как думал Педро, — где-то в нескольких местах был пробит бак с горючим да разбито боковое стекло «фонаря». Пока Педро, что-то напевая, исправлял повреждения, Белов устало сидел на пне и дремал. А в кабине на обратном пути и совсем заснул, впрочем, ненадолго: возвращение в лагерь по воздуху отняло не более получаса и всю возню с медикаментами он предоставил Лейтенанту и Дюбонне, а сам тотчас же заснул опять, положив голову на докторский стол в его бараке-лаборатории.

Когда он очнулся, сидевший перед ним доктор решительно подвинул к нему стакан чилийского и сказал:

— Сначала выпейте. Это нервное истощение, и только. Пройдет. О дуэли вашей я уже знаю. Но учтите, мне интересно все, — он подчеркнул, — все подробности, все ваши наблюдения и выводы.

Белов рассказал все, как мог. Только мысли плохо припоминались, а главное — были именно мысли, Дюбонне поморщился и сказал:

— Разрешите, я буду спрашивать. Как оно появилось? Внезапно?

— Да.

— Случайно?

— Думаю, нет. Вероятно, есть еще дополнительная настройка.

— Я знаю. На аммиак. Только люди, в отличие от животных и растений, испаряют аммиак через кожные поры.