Мошкара - [7]

— Значит, это оказалось не белковой структурой? — спросил Белов.

Дюбонне ответил не сразу:

— По-видимому, нет.

— А точно?

— Я работал с мертвой массой. Структура ее изменилась, элементов белковой жизни я не нашел.

— Что показал анализ?

— Завел нас в тупик. Живые клетки, умирая, перерождались. А живой «дым» не поддавался анализу.

— А если… — начал было Белов и тотчас же умолк, испугавшись догадки.

— Ну, ну… — ободряюще кивнул доктор.

— Если система искусственная и, возможно, не очень совершенная? Только такая система могла бы вести себя так в аналогичных условиях.

— Я думал об этом день и ночь, — сказал Дюбонне, — и пришел, в сущности, к той же мысли. Искусственная биосистема из миллионов микроскопических икс-единиц, аккумулирующих энергию из коллагена как питательного источника. Система с определенной программой. Ограниченной и несложной, определяющей последовательность действий системы, заложенных в ее «памяти», — локализовать объект и аккумулировать энергию. Но как локализовать? Почему система видит только тогда, когда ее видят, и слышит только тогда, когда ее слышат? Может быть, тут мы подойдем к волновой природе мышления. Скажем, система настроена на эмоциональные восприятия человека. Человек видит: на сетчатку глаза падает зрительное изображение, затем оно перекодируется и передается по нервным волокнам в виде импульсов-сигналов, восстанавливающих зрительный образ, а этот процесс, конечно предположительно, создает, в свою очередь, ответный импульс-волну к объекту-раздражителю. Та же картина и со звуковыми колебаниями и обонятельными раздражениями. И в том, и в другом случае рецепторы раздражителя лишь реагируют на ответную волну. Получается своего рода обратная связь, как пси-лучевая сигнализация в телепатии или раппорт в гипнозе.

Все, что говорил доктор, можно было, убрав наивности и неясности, выразить более научно и точно, но смысл высказанного Белов понял. Конечно, это чисто фантастическое допущение, но оно удивительно логично и разумно объясняет реакцию серой массы и закономерности ее поведения.

— Самое страшное, — продолжал Дюбонне, — что это серое «что-то» абсолютно неуязвимо. Сброшенное в достаточном количестве, оно в несколько минут способно уничтожить население целого города, и никакая оборонная техника не в состоянии ни предотвратить, ни отразить нападения. Я все испробовал в этой камере — и кипяток, и струи раскаленного газа, и химическую защиту, гербициды и лакриматоры — никакого эффекта. Хотите, я покажу вам, как оно реагирует на пламя паяльной лампы — как-никак это довольно удачная имитация огнемета.

С этими словами он заткнул нос и уши ватой, смоченной коллодием, и скрылся, появившись в плексигласовой камере с другой стороны даже без защитной повязки на глазах. В одной руке он держал паяльную лампу, в другой — зажигалку. Шел зажмурясь, только иногда останавливался и приоткрывал один глаз, чтобы не потерять направления. И на каждую его остановку серый ком в углу отвечал коротким встречным скачком. Когда они сблизились на расстояние протянутой руки и Белов тревожно напрягся: а вдруг сейчас произойдет самое страшное, — Дюбонне зажег паяльную лампу. Ее длинное узкое пламя прямо ударило в серый ком.

И ничего не случилось. Вернее, случилось, но совсем не то, что можно было предполагать. Пламя не сожгло, даже не обожгло серой массы. Она разошлась, образовав сквозной воздушный туннельчик для огненного языка. Дюбонне быстрыми, крестообразными движениями полоснул им серое вещество кома. Но как ни молниеносны были движения доктора, оно расступалось еще быстрее, пламя лизало только воздух, ни разу и нигде не войдя в соприкосновение с ускользающим веществом. Белов тут же подумал, что на свободе серые «дымки» будут еще неуязвимее.

— Видели? — спросил, снимая перчатки, вернувшийся Дюбонне. — Вот так оно уходит от любого соприкосновения с нежелательной внешней средой. Конечно, я мог бы сжечь его вместе со стеклом стенок и пола — температуры в несколько тысяч градусов оно бесспорно не выдержит, но для этого мне пришлось бы пожертвовать и камерой, и лабораторией. Может быть, все-таки найдется другое средство.

Теперь молчал Белов, упорно и сосредоточенно думая. Обратная связь. Физические реакции, как ответные импульсы на информационные мыслительные процессы, на функции хранения и передачи информации. Безумие. Ничем и никем не подтвержденное допущение. А почему никем? Он сам может быть этим «кто». И почему ничем? Разве нельзя попробовать?

— Неужели же мы бессильны? — почти в отчаянии прошептал Дюбонне.

Белов не ответил немедленно: он еще думал.

— Не убежден. Как оружие оно еще очень несовершенно.

— А ведь я почти знаю, кто его автор, — неожиданно сказал Дюбонне.

— Почему почти?

— Как-то в Равенсбруке меня привели к Карлу Гетцке, одному из наших лагерных эскулапов, занимавшемуся какими-то опытами в специально построенном для него помещении. «Вы биохимик?» — спросил он. «Не совсем, — сказал я, — больше врач». — «Хотите со мной работать?» — «Над чем?» — осторожно поинтересовался я, уже кое-что зная о лагерных «опытах». «Не над живыми — не бойтесь, над трупами. Вы хороший патологоанатом — мне это известно. Так что работа вам знакомая, Меня интересует кожный покров, сухожилия, роговица. Будете работать с микроскопом и препаратами». Несколько месяцев я работал, а потом Гетцке куда-то перевели, и только много лет спустя, после войны, судьба снова напомнила мне о Гетцке. Я встретил Бакстера, знакомого американского химика, приехавшего на парижский симпозиум. «Вы знаете Гетцке? Он просил вас разыскать», — вдруг сказал он. Я поморщился: воспоминание было не из приятных. «Он уже давно в Штатах, — прибавил Бакстер, — работает в химическом комбинате «Эврика». Над чем, неизвестно: все у них засекречено. Только сказал: «Передайте Дюбонне, что я интересуюсь коллагеном и кожей. Если не очень отягощен совестью, пусть приезжает: может быть, мы вместе с ним удивим мир». Вы обратили внимание на это «не слишком отягощен совестью»?