Морверн Каллар - [8]

Снег был изрыт ямками, к ним вели цепочки следов. Я заглянула в одну: на дне застыла смерзшаяся рвота. Стает вместе со снегом, когда придет тепло. В другую ямку запихали игрушечную малиновку.[4]

Ланна вышла следом.

Я заметила:

– Волосы у тебя загляденье, рыжуха.

Я ухожу.

– Машину же не поймать. В такой одежде пневмонию схватим, – возразила Ланна, и ее дыхание отнесло в сторону.

Пальцы ног защипало, прежде чем я дошла до поворота к морю.

Когда я оглянулась, Ланна уже юркнула в дом. В ушах звучала Не Loved Him Madly.

Я шла, стуча зубами от холода, ступала тяжело, стараясь пробить снежный наст, чтобы не раздирать щиколотки. Чулки порвались на голени.

У мыса под развалинами замка я сошла с дороги и загляделась на море и скалы, откуда в сезон ныряли аквалангисты. Я выключила Не Loved Him Madly.

Мимо меня неслось течение. При отливе здесь можно пройти вдоль скал. Приемный отец приводил меня сюда ребенком, и я все искала такое место, чтобы дно было песчаное, а вода голубая, как в туристических проспектах. Вот бы где поплавать. Мы всегда ездили отдыхать на холодные, продуваемые всеми ветрами острова с «особой девочкой». Я так и не нашла потаенную бухту с дивным песком и водой того пронзительно голубого цвета.

Рыбацкий катер обогнул мыс и подошел так близко, что я разглядела снег на палубе и оранжевые метки на непромокаемой робе моряка. Я запросто могла бы его окрикнуть. Мужик на палубе уставился на меня. Наверное, принял за знак беды: стоит девчонка, вся в черном, черная, как вода вокруг катера и мокрые скалы там, где соль разъела снег. Я быстро задрала подол черного платьишка и показала ему полосу бледной кожи над чулками в гармошку, рассеченную штрихами черных резинок на ляжках. Мороз защипал кожу еще свирепей. Катер направился в бухту, мотор стал глохнуть, а мужик все оглядывался, пока поднятая его посудиной волна с шипением слизывала снег со скал. Я одернула платье и прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки.

Я высматривала остров моей приемной матери, где ее схоронили. В день похорон я не пошла в школу, но надела черный школьный блейзер. Родственники гуськом всходили по трапу на борт «Сент-Коламбы». Капли дождя липли к толстому стеклу окон, закрепленному по краям железными болтами, а потом, по мере того как светало, капли стало относить порывами ветра. Я попросила чаю и получила его, без молока и сахара, но была слишком расстроена, чтобы пожаловаться на горький вкус.

Ноги чувствовали, как работают двигатели внизу, а двери были с высокими порогами. Паром ходил то задом, то передом. Чудно было наблюдать проплывающий за бортом порт через мокрое стекло. Рыжий Ханна накачивался в баре и рассуждал про то, что моя тетушка с юга потребовала лишь голубую брошь приемной матери, и про деньги, какие остались.

На ферме овчарки виляли хвостами перед всеми и каждым. Ее братья созвали кучу народу, чтоб нести гроб. Он стоял наверху. Крышку с него сняли – она лежала в том лимонном жилете.

Мне пришлось самой взбираться по лестнице. Все ее сбережения разложили на столе – маленькие стопки пятифунтовых купюр, возле каждой бумажка с именем. Голубая брошь и прочие украшения, тоже с именными бирками. Конечно же, на клочке рядом с голубой брошью было написано имя тетушки. Комната пропахла виски, потому что на другом столе стояли рядами разнокалиберные стаканы с выпивкой. Прежде чем приехал катафалк, мой приемный отец удалился наверх один, затем проводил туда гробовщика привинтить крышку, и братья вынесли гроб через парадную дверь.

Тетушка с юга все строила из себя, пожимала Рыжему Ханне свободную руку, когда мы шли за гробом, но тот не проронил ни слова. Мне-то понятно было, что ей не терпится скорей вернуться к голубой броши и пятифунтовым банкнотам. Люди, не состоявшие в родстве с покойной, остались делать бутерброды.

Сиденья в церкви были жесткие, а вместо покашливаний в тишине слышался плач. Кладбище располагалось на мысу, возле отеля; вокруг плескалась вода. Тучи пролетали над горами. Слова из Библии относило порывами ветра. Рыжий Ханна взял меня за плечи, когда я не хотела уходить. Могильщики держались поодаль, но как только мы ушли, заработали лопатами, чтобы поскорее убраться из-под дождя.

На ферме тетушка с юга сразу ударилась в крик: Рыжий Ханна собрал все деньги приемной матери, все ее украшения, включая голубую брошь, и засунул под лимонный жилет.

Я все еще стояла на берегу, когда подошла Ланна, растопырив пальцы и раскинув руки для объятий. Я накинула на нее куртку, обняла покрепче.

– Уф! Я задубела от холода, – сказала она. И добавила: – Ты пропустила суп богатенького мальчика.

Мы прикурили «Регал» от золоченой зажигалки. Если горящую сигарету держать большим и указательным пальцем, прикрывая от ветра ладонью, можно почувствовать жар, когда затягиваешься.

– Чулкам твоим конец, – сообщила я, дрыгая ногой.

Ланна лишь плечами пожала.

– Как тебе парни, понравились? – спросила я.

– Придурки. – Она тряхнула волосами.

– Оба?

– Придурки. Натуральные горожане.

Под ногами захрустело, когда мы двинулись мимо развалин – черные посреди сплошной белизны. Мы проваливались в снег по щиколотку в глубоких местах. Ну вот, сейчас начнется. Мы с Ланной посмотрели друг на друга и заржали как бешеные. Наш смех, должно быть, слышали в домах на окраине порта. Наверное, даже в будке смотрителя на мысу. Мы просто загибались, разогнуться не могли. Прошли еще немного. Наткнулись на брошенную машину, запертую. Тут Ланна и говорит: