Морской дьявол - [38]

А банда визжала на все голоса. Рабочие оттеснили в угол цеха мужиков, женщин и детей. Детей тут была целая дюжина, и все они кричали, плакали.

Подъехали две милицейские машины и арестовали всех взрослых кавказцев, а женщин и детей отпустили.

Курицын пригласил Полину к себе в кабинет. По дороге отечески выговаривал:

— Странная вы, ей-Богу! Одна, с железякой, против такой своры.

Поля молчала. А Курицын, выпустив ее вперед и оглядев с ног до головы, покачал головой. Подумал: «Ну, была бы бой–баба, а то — так… обыкновенная».

Сказал другое:

— Вы вот там на Балалайкина напали.

— Как напала?

— А так. Особое мнение написали: дескать, сволочи они и мерзавцы. Вам потому и зарплаты нет.

— Так ведь и вам не платят. Почти все начальники цехов получают, да еще какую! А вам — не дают.

— Не дают. А все потому, что станки не позволяю продавать. И сдаваться на милость жуликов не желаю. А вы что же от меня хотите?..

Курицын остановился и смотрел на нее волком.

— А?.. Что хотите, я вас спрашиваю! Чтобы и я перед ними на колени плюхнулся?.. Ишь, юрист объявился. Законник тоже! Куда вы меня толкаете?..

Поля слышала лукавый юмор, но делала вид, что относится к словам начальника цеха серьезно. И тихо, под нос себе, проговорила:

— Сейчас все так: Русь–матушку с молотка продают. Я теперь Тургенева, и Пушкина, и прочих наших писателей понимать перестала. Зачем они так о русском народе говорили, будто он гордый, непокорный и врагу не сдается. А тут я сама вижу: и врага–то путевого нет, а так — балалайкины, да наины иосифовны, а гляди как вся заводская элита на брюхе за ними поползла. Мне теперь жить не хочется. Ненавижу я всех!

Курицын слушал ее внимательно; молодая женщина выговаривала боль, которая и ему точила сердце. На ее глазах рушились идеалы, валились в преисподнюю мечты и надежды, — и ко всему прочему прибавились унижения и страдания бедности. Шесть лет не получать зарплату! И никуда не уходит, продолжает каждый день выходить на работу, а дома больная мать и двое детишек… Тут был для Курицына феномен, который он понять не мог, мучился в догадках, пытался объяснить ее поведение и, кстати, поведение сотен слесарей и станочников, которые тоже, как и она, шесть лет не получали зарплату, но выходили на работу и что–то делали: ремонтировали станки, меняли трубы отопления, электропроводку… И при этом не ворчали, никого не ругали, и не поминали всуе Бога, попустившего все это… Какая–то библейская покорность, космическая любовь ко всему на свете и всепрощение. Да они, кажется, и на Балалайкина, захватившего власть на заводе, и на начальников цехов, продававших за гроши уникальное оборудование и гребущих за это паскудство по пятьдесят, а то и по сто тысяч рублей в месяц… — и на них смотрели с младенческим умилением и даже как будто с радостью.

Полина Ивлева была исключением, причем исключением демонстративным. Она как бы бросала дерзкий вызов всему этому сонному полумертвому царству: приходила на работу вовремя к девяти часам и, как кошка, выставляла когти при виде малейшей несправедливости; ее боялись все жулики и лукавцы, ее, как юриста, никто не хотел знать, и делали вид, что на заводе и нет такой должности. Все, кроме Курицына. Он к ней заходил в кабинет, спрашивал ее советов и нередко, незаметно для нее самой, помогал ей материально. А сейчас, ворча на нее и упрекая в неразумной дерзости, он думал и о том, что для нее не сделал, в чем не помог одинокой женщине, попавшей в труднейшие жизненные обстоятельства.

В кабинете, сидя в кресле и рассматривая Полину с нарочитой строгостью, — так, будто выбирал для нее наказание, вдруг спросил:

— А вы ведь, пожалуй, недоедаете?

— С чего вы взяли?

— Бледная вы. И темные круги под глазами.

Поля отвела взгляд в сторону, тихо и с недовольством в голосе проговорила:

— Я и совсем ничего не ем. Почти ничего.

— Как это…

— А так. Не ем и все. И вот как видите — не умираю.

И потом серьезно, с глубокой печалью:

— Человек так устроен. Оказывается, можно и так… ничего не есть. Почти ничего.

Встряхнулась, подняла голову и — строго:

— Что–то это я, расквакалась. Живем, как живет теперь большинство русских людей. Спасибо хоть, что не замерзаем, как в Приморье. Там, говорят, губернатор Наздратенко из двенадцати шахт одиннадцать закрыл. Одну шахту оставил, очевидно для отопления дома своего и загородной виллы.

— Да, это так. Его за такую доблесть министром назначили. Такая она теперь, власть у нас.

Курицын решил сменить минорный тон:

— А давайте–ка чай заделаем! А?.. Не возражаете?

И, не поднимаясь с кресла, сказал:

— Доставайте–ка из холодильника мои припасы.

Держал он в кабинете все необходимое для угощения приятелей, и даже если бы залетела к нему важная персона из министерства, а то и заезжий иностранец, — они в былые времена к нему частенько наведывались, — он и такого бы угостил с широким русским размахом. Только важные теперь заглядывали все реже, а в последние два–три года и совсем не появлялись, однако и теперь он умудрялся пополнять свой холодильник.

Поля не относилась к числу важных, а потому и не знала, где у начальника цеха холодильник. Ходила по кабинету, искала.