— «Воробей двадцать три», «Воробей двадцать три». Я — Кононов. Я — Кононов. Доложите обстановку. Кого обнаружили?
Он слушал, гневно щурясь и кусая губу, и вдруг закричал в порыве бешеной ненависти:
— Всеми силами карайте гадов! Расстреливайте, бомбите, жгите… Всех на дно! Вы меня поняли? Всех на дно!..
Николай Ильич спустился вниз. Он шагал мимо ящиков с пустыми гильзами, мимо орудий, на которых от перегрева спеклась и лупилась краска. Примечал дыры в переборках и в перекрытиях надстроек. Всматривался в усталые, опаленные лица, одно за другим возникавшие перед ним. Примечал повязки на головах и руках, проступающие багровые пятна крови. Люди улыбались ему и поздравляли с победой; глубокое удовлетворение чувствовалось в каждом их слове, в каждом взгляде и в той радостной готовности, с которой они забывали о своей усталости и боли.
Да, значительность сегодняшней победы осознана каждым матросом, как ни мало знают они общий ход операции…
Он вздрогнул, когда старшина торпедистов сказал:
— Нет товарища Игнатова! Он бы порадовался… Он нас готовил к торпедным атакам.
— Да, нет Игнатова…
Николай Ильич склонил голову.
— Надо поскорее навести порядок, — сказал Долганов торпедисту и ощупал ногой зазубрины платформы, прорванной осколками снаряда.
А торпедист, перегибаясь через борт, заметил:
— Вон сколько ссадин!
Весь в ранах, потемневший от дыма, миноносец шел полным ходом. Вода струилась и журчала вдоль борта и, казалось, напевала что-то о новых походах, о новых днях славы, о море, в котором жить и жить, с которым не может разлучиться моряк.
Господство в море завоевано. Советские полки на рубеже Западной Лицы и на перешейке Рыбачьего полуострова прогрызают долговременные укрепления фашистов. Артиллерия крушит гитлеровские доты, выкуривает оккупантов из глубоких траншей. И вот уже Мотовский залив остался в тылу войск, оседлавших дороги и тропы к Петсамо. Охотники, тральщики, торпедные катера, мотоботы идут вокруг Рыбачьего полуострова. Из Малой Волоковой, из всех бухт советского побережья в Варангер-фиорде спешат корабли с десантами. К Петсамо. К Киркинесу. Покинуты врагом и Варде и Вадсе. И «Упорный» спокойно идет по местам, где месяц назад дымы застилали море.
— Это здесь, — говорит Кулешов и прикладывает руку к козырьку.
Чужой, угрюмый берег. Волны идут на него косяком, обгоняют друг дружку и с грохотом взлетают на лобастых валунах пестрыми брызгами, оставляют на осушке грязную пену.
— Спустите шлюпку, Бекренев, — тихо говорит Николай Ильич и снимает фуражку. Он садится в шлюпку с обнаженной головой и так прыгает в расселину между камнями возле застрявшего обломка с разъеденными морской солью, пробитыми пулеметной очередью, строгими буквами ТК и цифрой 402. Все, что осталось от Игнатова и его доблестных товарищей.
Матросы побрели, шурша подошвами по гальке, вправо и влево, вскарабкались на крутизну. Нет, больше море ничего не выбросило. И ничего с ТК-402 не досталось врагу. В глубинах фиорда могила героев. Но живет их честь, незапятнанная честь.
Шлюпка возвращается к кораблю. Люди стоят вдоль борта в шеренгах. Как в старину, по стихийному общему чувству, держат береты и бескозырки на согнутом локте левой руки. Смотрят на Николая Ильича, ждут, и он отвечает:
— Да, друзья, здесь воздвигнем обелиск, чтобы каждый корабль Родины нашей салютовал славным сынам, лучшим из лучших нашего морского братства.
Северный флот. 1944
