Морские повести - [51]

Катя дружески улыбнулась ему.

…— И вот ведь пакостник какой! — нисколько не тревожась о том, что инженер в своем кабинете может услышать, рассуждал Илья, сдвигая мебель в дальний угол гостиной и не глядя на девушку. — Старик ведь, седина в волосы, а бес в ребро… До тебя тут одна работала… тоже приходящая. Снасильничал, а когда она затяжелела — красненькую ей в руки сунул: ступай, милая, на все четыре стороны. Думает, красненькая — вся цена человеку. Не-ет, нечего тебе тут делать! Да и я сюда больше не покажусь — ну их к чертям собачьим, без работы не останусь!..

Когда возвратилась хозяйка и, очевидно, смутно догадываясь о чем-то, подозрительно посмотрела на заплаканное, с красными припухшими веками лицо Кати, которая молча помогала Илье, тот, не отрываясь от работы, промолвил — будто между прочим:

— Вот видишь, Катерина Митрофановна, надо было раньше хозяйке сказать, что у тебя нарыв в ноге. Сейчас, когда прорвало, небось полегче стало?

Хозяйка поверила выдумке полотера и не стала донимать Катю расспросами.

— Можно было и дома денек посидеть, — милостиво заметила она.

Вечером Илья вызвался проводить Катю домой. У калитки он долго переминался с ноги на ногу, потом спросил глуховато:

— От Акима вестей нет?

Катя покачала головой: ни строчки.

— Будешь писать ему — поклон от меня пошли. Кланяется, дескать, неизвестный тебе солдат, который уже хлебнул войны…

Он хотел сказать еще что-то, но вздохнул и торопливо попрощался с девушкой.

— А насчет работы, — возвратился он неожиданно, — сделаем. У меня по всему Питеру дружков много, что-нибудь сообща придумаем.

Когда Катя пришла домой, отца, к счастью, не было. Она села за стол и, больше уже не сдерживая себя, расплакалась. Потом встала, умылась и начала накрывать на стол к ужину: отец вот-вот должен возвратиться, незачем ему видеть ее плачущей.

На следующее утро Катя объявила Митрофану Степановичу, что больше к инженеру ни за что не пойдет. Напрасно встревоженный старик пытался расспросить: уж не случилось ли там что-нибудь, не обидел ли кто ее, — она отмалчивалась.

— Ну, оно и к лучшему, — согласился Митрофан Степанович, поняв, что ничего у дочери не выведает. — Не ходи, ну их. Проживем как-нибудь.

А через пару дней неожиданным гостем нагрянул Илья. Еще от калитки он весело воскликнул:

— Ну-ка, ну-ка, знакомь меня с отцом!..

И был неподдельно огорчен, узнав, что старика нет дома и до вечера не будет — ушел к кому-то из старых своих друзей-моряков.

— А ведь я по делу, Катюша, — объявил Илья, входя вслед за девушкой в комнату. — Есть работа для тебя! Пойдешь сортировщицей на табачную фабрику? Заработок, конечно, не ахти какой, но ничего лучшего пока что найти, пожалуй, не удастся.

— Илья, милый! — в порыве неподдельной радости Катя бросилась ему на шею. — Если бы ты знал, как нам с отцом сейчас трудно!..

— Ну, вот еще, вот еще, — растроганно-смущенно пробормотал Илья, осторожно освобождаясь от горячих обнаженных рук девушки.

— Стало быть, так и решили: приходи завтра утром прямо к конторе табачной фабрики. Там тебя кое-кто встретит, и все будет устроено самым лучшим манером. — Он понизил голос: — Об одном хочу предупредить: нигде не говори, что ты со мной знакома.

— Почему? — удивленно спросила Катя.

— Так нужно. Потом все поймешь.

И начал прощаться.

Вечером Катя села писать письмо Акиму — ей хотелось поделиться с ним своей радостью: она получит работу!

2

…А комендор Аким Кривоносов в эти самые дни жил тревогой за своего нового друга Копотея.

Отец Филарет после случая с Нетесом, перепуганный не на шутку, никому не пожаловался на Копотея, зато начал следить буквально за каждым шагом штрафованного матроса.

— Берегись, Евдоким, — не уставал напоминать о грозящей опасности Кривоносов. — Батя — он зловредный, он обиду годами может вынашивать. Даром что рыжий…

— Обойдется как-нибудь! — спокойно отзывался Копотей. — Хуже, чем есть, все одно не будет. Двум смертям не бывать, одной не миновать.

И запевал какую-нибудь грустную, задумчивую песню. Пел он легко, мягко и душевно, казалось, песня сама лилась из его сердца, и Кривоносов невольно заслушивался, подперев щеки ладонями.

А Копотей пел о казаке, умирающем вдалеке от родимого дома, и о том, как прощается казак с друзьями и как дает им последний наказ: жить правдой и нигде не отступать с нелегкой, но славной дороги дружбы и вольного казачьего товарищества.

Или запевал он о Ермаке, уставшем в дальнем сибирском походе, и о кострах на берегу Иртыш-реки, и о широких, как волны Иртыша, Ермаковых думах…

Аким Кривоносов растроганно вздыхал: нет, ну что за сердце у этого рябого, неказистого на вид матроса! Листовский — на что не охотник до песен был, — горняк, говорит, он все больше под землею, ему песня ни к чему, — а и тот, бывало, вечерами всякое дело бросал, чтоб только послушать песни Копотея.

А уж о Степе Голубе и говорить не приходится: у того душа была такая, что хорошей песней его, как колдовским словом, можно было хоть на край света увести.

— Вот, други, был у нас на строительстве железной дороги, когда мы ее к Байкал-озеру вели, грабарь один, — говорил неожиданно Копотей, задумчиво глядя куда-то вдаль. — Неказистый такой парнишечка… Поглядишь, бывало: и в чем только душа держится? А пел! Другого такого певца я не слыхивал… Землей его потом придавило…