Морские повести - [33]

Однажды, когда она, усталая, поздно вечером возвратилась домой, Митрофан Степанович встретил ее у самого порога.

— Пляши! — Он держал конверт над головою. — Не-ет, ты пляши, иначе не отдам.

Но, заглянув в осунувшееся, потемневшее лицо дочери, пробормотал смущенно:

— Ладно уж. Пользуйся моей добротой. — И протянул конверт: — Получай!

Тут же, не снимая жакетки, у окна, Катя единым дыханием прочла письмо Акима — первое его письмо, отправленное еще из Бельта.

«Идем мы на войну, — вполголоса читала она. — Кто знает, вернусь ли живым-здоровым… Но ты верь, что все обойдется хорошо… Жизнь у нас матросская — сама понимаешь, не из легких…»

Так и забыв раздеться, Катя опустилась на стул. «Кто знает, вернусь ли…»

И тут ей припомнились слова отца: эта война долго продолжаться не может; никому она не нужна, всем опротивела, ненавистная! Вот нынче утром, когда Катя бежала на работу, на углу Садовой какой-то барин начал читать вслух только что вывешенную на афишной тумбе сводку с фронта. Ну толпа, конечно, собралась. Он и обрадовался.

— Братья! — кричит. — Будем биться до победы!.. Япония будет поставлена на колени!..

Люди слушали его молча, угрюмо. Многие отходили, покачав головой.

— Экось что мелет! — в сердцах сплюнул какой-то рабочий. — Брат… нашелся!

Сквозь толпу протиснулся солдат на костылях.

— А ты что ж не идешь, господин хороший… биться? — тихо произнес он. — Кричать кричишь, а в Маньчжурии небось кровь другие проливают! — И замахнулся костылем: — Прочь, не то зашибу!..

Барин еле ноги унес: обозленная толпа что угодно с ним сделала бы…

«Ах, Аким, Аким, вот и дождалась я первой твоей весточки, а нет радости на душе!»

Катя поднимается со стула и говорит ровным, словно чужим голосом:

— Однако пора ужин собирать.

За ужином она — ни слова. Митрофан Степанович виновато-недоумевающе поглядывает на дочь: столько ждала этого письма, а получила — и как в воду опущенная! Он пробует о чем-то заговорить, но Катя будто и не слышит его, и Митрофан Степанович понимает: сейчас она мыслями далеко-далеко отсюда…

А ночью он слышит, как беспокойно ворочается она с боку на бок; как бормочет что-то, приглушенно всхлипывая в подушку. И только под утро, когда уже рассвет начинает пробиваться сквозь разрисованные морозом стекла, она забывается чутким, неспокойным сном.

3

Осажденный Порт-Артур доживал последние дни.

Вскоре после поражения русских войск под Ляояном, когда в грандиозной битве все преимущества были на стороне русской армии и японцы готовы были вот-вот отступить, но Куропаткин своим предательским приказом об отходе опередил их, — русская армия начала готовиться к новому контрнаступлению. В Петербурге возлагали на него особые надежды, только и разговоров было что о реванше. Однако и сражение на реке Шахэ — сражение, в котором русская армия потеряла свыше шестидесяти тысяч человек, — не принесло ожидаемого облегчения Порт-Артуру.

Отрезанная от главных сил русских войск, обескровленная, истерзанная крепость держалась только на самоотверженном мужестве солдат и матросов.

В Порт-Артуре считали часы до Подхода русских кораблей, возлагая на них все надежды и чаяния. Вера в то, что скоро придут «наши», то есть эскадра, умножала силы защитников далекой крепости, поднявшей свои орудийные стволы над вспененными волнами Желтого моря.

…А эскадра в это время продолжала идти и идти вперед — исхлестанная штормами, бессмысленно перегруженная углем, растянувшаяся на много миль в неровном двухколонном строю.

Свирепым, невиданной ярости штормом встретил эскадру неприветливый океан на подходе к острову Сент-Мари, что вблизи Мадагаскара.

Тяжелые, взлохмаченные волны дыбились справа и слева от кораблей, ветер срывал их вспененные верхушки, почти до самых туч поднимал черно-зеленые валы и обрушивал их на корабли; даже огромные броненосцы казались игрушечными рядом с этими почти вертикальными стенами живой, стремительно движущейся воды. Корабли то взлетали кверху на гребнях волн, то проваливались в темные дымящиеся пропасти; грохот океана, завывание ветра, вода, небо, туман — все перемешалось и все обрушилось на эскадру. Казалось, не будет конца этому дикому неистовству природы…

Вторые сутки Егорьев не покидал мостика. Он то вглядывался в ревущую темень, то посылал узнать, не принято ли по беспроволочному телеграфу новых приказаний, то шел к рулевым и подбадривал их.

В середине ночи с седьмого на восьмое декабря, когда шторм достиг наибольшей силы, Егорьев вызвал на мостик капитана второго ранга Небольсина, а сам отправился в обход по кораблю.

Несмотря на поздний час, в жилых палубах никто не спал. Комендоры сидели не раздеваясь, готовые вскочить по первому сигналу. В роте лейтенанта Дороша маленький ясноглазый матрос — Евгений Романович так и не вспомнил его фамилию — рассказывал что-то веселое; матросы хохотали, слушая его, и лишь время от времени кто-нибудь поднимал голову, прислушиваясь: не утихает ли штормяга?

А он все нарастал и нарастал. Уже на палубах и в жилых помещениях вода переливалась каскадами; уже воздух в кубриках сделался от перенасыщения влагой невыносимо тяжелым; уже внизу, в кочегарках, стало темно от пара и угольной копоти, а ничто не предвещало ослабления шторма.