Морские повести - [121]

В Россию…

Ни в дни похода, когда океаны за кормой ходили ходуном, а усталость валила с ног, ни в часы перед боем, когда воспоминания о милых сердцу далеких краях отзывались щемящей болью, — никогда еще тоска по родине не была у моряков так остра, как сейчас, здесь, под этим картинно-голубым небом, отраженным в дремотной, прекрасной, но чужой воде.

Когда через неделю «Кострома» покидала рейд и раненые, уходившие на ней, — кроме тех, которые вынуждены были еще остаться в госпитале, — в последний раз обошли на катерах строй крейсеров, грустно махая бескозырками, не одно матросское сердце сжалось от острой, почти непереносимой тоски.

Что там, в России? Вспоминают ли о них, верят ли в их возвращение?

Чужое теплое море шуршит у чужого берега…

Несмотря на обещание американского адмирала, ремонт русских кораблей затягивался на неопределенное время. Почти каждый день теперь на «Аврору» приезжали американские офицеры в сопровождении каких-то штатских, они бесцеремонно лазали по крейсеру, что-то вымеряли, выстукивали, выщупывали, обмениваясь малопонятными фразами и делая какие-то записи в своих блокнотах.

Адмирал Энквист большую часть времени проводил теперь на берегу, и обязанности гостеприимного хозяина ложились, таким образом, на Небольсина. Аркадий Константинович не уставал угощать американцев обедами с обильной выпивкой; гости, разумеется, не отказывались. Они пили, ели, рассказывали за столом довольно скабрезные анекдоты и сами хохотали над ними, потом выпрашивали у офицеров «Авроры» сувениры на память — пристрастие к сувенирам было у них редкостное, — заверяли на прощание, что теперь уже скоро начнутся ремонтные работы, и с тем отбывали.

Они именовались техническими экспертами, но можно было поклясться, что разведчиков среди них было куда больше, чем специалистов по ремонту.

Частенько — теперь уже не по какому-нибудь случаю, а так, запросто, «по-свойски» — наведывался на «Аврору» капитан Гарпер. Он быстро сдружился с Небольсиным, привозил ему последние политические новости и все уговаривал:

— Зачем вам возвращаться в Россию? Что вас там ждет? Крестьяне бунтуют, рабочие бастуют. Русский флот возродится теперь разве что лет через семьдесят — восемьдесят. Никак не раньше! Переходите к нам, Америке нужны знающие, опытные офицеры.

И Небольсин уже начал не на шутку колебаться: а не принять ли ему и в самом деле американское подданство? Возвращаться в Россию, как ни тянуло его туда, он боялся.

С матросами «Авроры» капитан Гарпер был подчеркнуто внимателен и даже ласков, так что кое-кто из матросов начинал недоумевать:

— Отчего бы это американцы так нас охаживали?

Листовский, если ему случалось слышать это, насмешливо говорил:

— Лиса курчонка тоже охаживает перед тем, как слопать. Вы что ж думаете: и впрямь нужен им русский матрос с его горестями-печалями? Черта лысого! У них — одно, свое на уме: поди, рассчитывают сорвать крупный куш с России за… помощь, которую нам оказывают. Вот и ластятся. А на матросика со всей его тоской по родине им наплевать с высокого дерева, ясно?

Затянувшаяся подготовка к ремонту начинала злить матросов:

— Пусть разрешат нам только поставить «Аврору» в док. Мы и сами управимся! Ну их к дьяволу с их помощью.

А когда наконец-то на крейсер прибыла первая партия рабочих, которым предстояло ремонтировать корабль, матросы бросились помогать им с таким рвением, что капитан Гарпер только головой покачивал в неподдельном изумлении.

После «почтового бунта» матросы со смутной тревогой ожидали, чем обернется это происшествие, но все обошлось, к общему удивлению, благополучно. Небольсин даже не наказал никого: видно, понимал, что тут он сам с головы до ног виноват.

— Знает кошка, чье сало съела! — усмехались матросы.

Длительная стоянка в Маниле и вынужденное бездельничанье начали быть тягостными и для офицеров корабля.

Небольсин, и прежде не отличавшийся общительным характером, теперь уединялся по целым дням — достучаться к нему в каюту было в такое время невозможно. Исключение он делал только для Гарпера. Лейтенант Старк сделался каким-то придирчивым и раздражительным, беспричинно кричал на матросов и унтеров, стаканами глушил тепловатый французский коньяк, пахнущий клопами. Лейтенант Лосев решил не терять времени даром и, обложившись учебниками, просиживал у себя в каюте с утра до вечера: он рассчитывал по возвращении в Россию «пробиваться» в академию.

Но тяжелее всех, пожалуй, переживал задержку в Маниле Дорош. В нем еще теплилась скрытая надежда, что Элен, может быть, не успела выйти замуж, что вот он вернется в Петербург и сумеет, черт возьми, убедить ее в безрассудности ее решения: ведь он любит ее, любит, и она это знает!

На берег Дорош почти не сходил, разве только с каким-нибудь поручением Небольсина к портовым властям, и как ни уговаривал его Терентин, восторженно повествовавший о веселых вечерах в манильских кабачках, где, право же, экзотика-натурель, Дорош в ответ усмехался:

— Кесарю — кесарево…

И только мичман жил, не замечая, быстро или медленно идет время. На берегу он познакомился с хорошенькой черноглазой француженкой, женой местного почтового чиновника.