Морская школа - [27]

Наш старый знакомый, кочегар Матвеев – немоло­дой моряк невысокого роста, но коренастый и мускули­стый – удивлял нас, когда стоял на вахте. Он работал легко, словно играя, и мог шуровать уголь в топку, стоя спиной к котлу и перекидывая лопату через плечо. Он без труда поднимал огромные железные кадки со шлаком, а тяжелые кочегарские инструменты – ломики и резаки – в его руках казались необычайно легкими.

…Рано утром, встретив меня на верхней решетчатой площадке машинного отделения, Николай Иванович спросил:

– На вахту?

– На вахту, – ответил я.

– Сейчас на стоянке в машине пока делать нечего. Пойдем на палубу, подменишь кочегара. Уголь рубить умеешь?

– Сумею, – уверенно сказал я, хотя понятия не имел о такой работе. – Чем его рубить?

Старший механик улыбнулся:

– Карандашом.

Мне показалось, что я ослышался. Или, может быть, Николаи Иванович шутит? В недоумении я стал под­ниматься на палубу следом за механиком.

– Идите в кочегарку, приборочку там нужно сде­лать, – сказал Николай Иванович кочегару, сидевшему у вентилятора. – А рубку передайте ученику.

Он взял у кочегара лист бумаги и стал объяснять, как нужно «рубить» уголь. Дело оказалось пустяковым. Нужно было вести счет погрузки угля – ставить ка­рандашом палочки-единички. Каждая корзина – одна палочка. После каждых четырех корзин погруженного угля и четырех отметок пятая отмечается косой попе­речной палочкой, пересекающей четыре предыдущие.

– Так делается для удобства счета, – объяснил Николай Иванович. – Пяткбми.

Я принялся за дело, наблюдая, как стремительно взлетают в воздух плетеные круглые корзины с углем и по команде «трави!» ныряют вниз.

Корзина – на бумаге появляется палочка. «Пя­тая», – считаю я и перекрещиваю «заборчик», состоя­щий из четырех единичек. Очень уж нехитрое дело – моя первая морская вахта на стоянке.

Вахта закончилась, но погрузка угля продолжалась. И тогда на смену мне появился кочегар Матвеев.

– Завтра в восемь вечера отход.

– Куда пойдем, не знаете?

– Кажется, в Мурманск. Ладно, давай карандаш да иди обедай.

Я отправился на камбуз и встретил там Илько. По­вар Гаврилыч, весело подмигнув нам, наполнил миски супом, да таким густым, что ложка стояла, и сказал:

– Добрые хлопцы, вот бы мне одного такого на камбуз! А? Хотите в помощники? Житье будет – луч­ше не сыскать!

– Мы на механиков учимся, – сказал я.

– Что механик, что штурман, что камбузный мас­тер на судне все едино моряки. А вы знаете, что один знаменитый полярный мореплаватель сказал? Не зна­ете? Он сказал, что в полярной экспедиции повар после начальника экспедиции на корабле – первый человек! Понятно? Вот! А в народе говорят: повар-блинник каждый день именинник. Ну, не хотите – как хотите. Приходите за вторым.

Мы поднялись с Илько на полубак и с аппетитом принялись за обед.

– Илько, ты видел море, – сказал я. – Какое оно?

Илько задумался. Потом стал говорить, с трудом подбирая слова:

– Море?.. Оно очень-очень большое и очень-очень красивое. Я люблю рисовать море… Оно разное, море. В сильную бурю оно темно-зеленое и тогда кажется тяжелым… А когда тихо, оно голубоватое и кажется легким, как воздух. Очень трудно подбирать краски, когда рисуешь… А рассказывать еще труднее. Мне не рассказать тебе, какое море…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ!

Последнюю ночь перед рейсом я ночевал дома. Ут­ром мать проводила меня до ворот.

– Мы скоро вернемся, мама, – дрожащим голосом сказал я.

Она обняла меня. Прихрамывая и опираясь на пал­ку, подошел дед Максимыч. Я уже с ним прощался, но старик не выдержал и тоже вышел проводить меня.

– До свиданья, мама! До свиданья, дедушко!

– Счастливого плавания, Димка!

Я помахал им и торопливо зашагал по улице. На по­ловине пути обернулся. Мама и дед все еще стояли у во­рот и смотрели мне вслед.

День тянулся на судне на редкость медленно. После вахты я успел пообедать, побродить по причалам, сы­грал три раза в шахматы с радистом Павликом Жаворонковым, послушал рассказ повара Гаврилыча о том, как он плавал вокруг света.

Томясь ожиданием, мы с Илько сошли на берег, ос­мотрели с причала все поблизости стоящие пароходы и пришли к заключению, что среди них «Октябрь» – са­мое красивое и, пожалуй, самое мощное судно.

Вдруг Илько схватил меня за руку и крикнул:

– Бежим, Дима! Смотри, отходной подняли! На задней мачте «Октября», подзадориваемый ветер­ком, трепетал синий с белым квадратом отходной флаг. Мы вбежали на палубу. По всему заметно было, что пароход отправляется в плавание.

Дым над трубой стал густым и черным – кочегары шуровали. Из машинного отделения слышались тяже­лые вздохи. Это прогревали главную машину.

На мостик поднялся капитан. Мы с Илько пережи­вали торжественные минуты, а лицо у капитана было спокойное, даже равнодушное. Конечно, ему приходи­лось уходить в море, наверно, сотни раз. Чего ему вол­новаться или радоваться!

Ровно в восемь часов оглушительный басовый гудок трижды разорвал застоявшуюся к вечеру двинскую ти­шину. На мостике металлическим перебором зазвенел телеграф, словно кто-то железной палочкой провел по стаканам, поставленным в ряд. И сразу такой же метал­лический перезвон послышался из машинного отделе­ния.