Морская лихорадка - [6]

Вскоре после этого «Коронет» пошел ко дну, и все моряки погибли, кроме Билла и Дьявола. Они вынырнули из глубин зеленого моря, и увидели, как в небе мигают звезды, и услышали, как ветер завывает, словно стая бешеных псов. Они заметили курятник, который был смыт с палубы «Коронета» и остался на плаву, и забрались на него. Все птицы захлебнулись морской водой, и они питались этими курами. Что касается питья, им пришлось обходиться без него. Когда им хотелось пить, они обливали лицо соленой водой; но холод был настолько сильным, что они не испытывали сильной жажды. Так они плыли три дня и три ночи, и вся их кожа растрескалась и покрылась солью. И Дьявол думал только о том, есть ли у Билла Харкера душа. А Билл все время рассказывал Дьяволу, что они будут есть, когда доберутся до порта, и как хорош будет горячий ром с кусочком сахара и ломтиком лимонной цедры.

В конце концов плавучий курятник вынесло на берег Огненной Земли, и там им встретились туземцы, готовившие на костре кроликов. Ну и Дьявол с Биллом совершили набег на их лагерь, накинулись на еду и ели, пока не устали. Затем они напились из протекавшего неподалеку ручья, согрелись у огня и выспались.

«А теперь, — подумал Дьявол, — я узнаю, есть ли у него душа. Я посмотрю, вознесет ли он благодарность Богу за чудесное спасение».

Итак, через час или два Билл поворочался, встал и подошел к Дьяволу.

— На этом забытом всеми континенте чертовски скучно, — сказал он. — У тебя есть полпенни?

— Нет, — ответил Дьявол. — А зачем тебе такие гроши?

— Мы могли бы сыграть с тобой в орлянку, — сказал Билл. — В курятнике и то было веселее, чем здесь.

— Я сдаюсь, — сказал Дьявол. — В тебе и впрямь души не больше, чем внутри  пустой бочки.

С этими словами Дьявол исчез во вспыхнувшем ниоткуда пламени серы.

Билл потянулся и подбросил в огонь еще одну охапку кустарника. Он подобрал несколько круглых раковин и начал играть в бабки. 

ШТИЛЬ У МЫСА ГОРН

Перевел с английского Виктор Федин

(рассказ "The Cape Horn Calm" из сборника "A Tarpaulin Muster")

— * * * —

У мыса Горн можно встретить два типа погоды, ни один из которых нельзя назвать приятным. Вы можете попасть в мертвый штиль, когда ветра не хватит даже шевельнуть поникший вымпел. Поверхность моря неприятного маслянистого оттенка морщинится медленно ползущими рядами валов зыби — отголосков бушующего где-то шторма. Небо, низко нависающее над вами, того же цвета, что и море. Солнце никогда не сияет над этими местами, хотя порой с востока или запада мелькнет багровый луч, свидетельствующий, что где-то, очень далеко отсюда, существует яркое солнце, дарящее свет всему живому и неживому.

Здесь вы в штиль можете продвинуться разве что на четверть мили за час. Зыбь поднимает и опускает вас медленными размеренными движениями. Временами начинается качка, что-то вроде ужасного крещендо, по полдюжине бортовых и килевых размахов. Совершенно нельзя предугадать, когда начнется качка — она появляется внезапно, без каких бы то ни было видимых причин. При накренении начинают греметь блоки и цепи, риф-сезни хлопают по парусине, скрипят натягивающиеся шкоты. При обратном движении скорость становится больше, и с каждым размахом амплитуда увеличивается. Наконец слышится звон посуды из камбуза, когда котлы и прочая кухонная утварь начинает скользить по поверхностям, вызывая взрывы ругани кока и его помощников. Корпус судна стонет от напряжения, металлические шкивы раскачиваются и звенят, вода, пенясь, врывается на палубу через шпигаты. Спящие, выбрасываемые из коек, ругаются как голландские каботажники. Затем качка прекращается и судно застывает в величавом достоинстве — на четверть часа или больше.

При этом царит невыносимый холод, и часто возникают непродолжительные шквалы со снегом, который покрывает палубу и оседает, тая, на парусах. Поднимаясь наверх, будьте осторожны и смотрите, к чему вы прикасаетесь рукой. При касании стального троса или цепного стопора кожа мгновенно прилипает к ним, и получается ранка как от ожога, которая нагнаивается. Однажды я наколол руку о лопнувшие проволочки стального такелажа грот-мачты. Царапина так нагноилась, что я не мог работать рукой целую неделю. Это была небольшая царапина, длиной в восьмую часть дюйма. От нее остался шрам. Матросы пророчествовали мне потерю всей руки.

В целом нам было легко там, в штиле у мыса Горн. На палубе и выше работы почти не было. Весь такелаж был обтянут, все блоки перебраны и смазаны, трущиеся места тросов обмотаны парусиной и оклетневаны, штормовые паруса свернуты. Во время вахты на палубе делать было нечего, мы просто стояли и ждали распоряжений, пережидая снежные шквалы и слушая поскрипывания корпуса. Старик любил плести маты. Не знаю, как он их плел, использовал ли свайку, как обычно, или орудовал парусной иглой. Он использовал суровую нитку флагдука для своей работы и заставлял судовых практикантов распускать материал старых потрепанных сигнальных флагов и наматывать нитки в клубки. Это было почти все, что мы делали, пока длился штиль. Когда мы, риферы, спускались вниз на галф-дек, в небольшое помещение площадью двенадцать квадратных футов, где мы жили и спали вшестером, мы испытывали чуть ли не счастье. Там мы оборудовали буржуйку с дымовой трубой, которая при сильной качке нещадно дымила в сочленениях. Она работала не очень хорошо, эта буржуйка, но мы ухитрялись как-то готовить на ней себе пищу. Нам разрешали использовать только кокс в качестве топлива, но мы ухитрялись украсть немного угля или с камбуза, или из угольной ямы. Для нас было большим наслаждением сидеть на сундучках во время «собачьей» вахты вокруг буржуйки, прислушиваясь к скрипу трубы и наблюдая за струйками дыма, сочившегося из ее сочленений. Во время ночных  вахт, когда отдыхающие лежали в своих койках за красными байковыми занавесками, один из нас, несущих вахту на палубе, пробирался вниз подбросить в печку угля. Это было чудесное время, время ночной вахты, когда можно было посидеть в темноте среди спящих, слушая потрескивание тлеющего угля.