Морозовская стачка - [35]

— Я вам скажу совершенно доверительно, — конторщик слегка наклонился и как бы и голос приглушил, — был у меня разговор с молодым хозяином, Саввой Тимофеевичем, тет-а-тет, разумеется. Молодой хозяин предлагает создать из рабочих-любителей нечто вроде постоянного театра. Это отвлечет народ от пьянства, и вообще это прекрасно. А как вы думаете?

— О хорошем деле только разве по большой злобе плохо сказать можно.

— Вы умный человек, Моисеенко. Умного человека по глазам видно. Мы тут подумали и решили предложить вам, щадя ваш талант и склонность к чтению, а также учитывая теперешнюю сложную, очень сложную обстановку. Театр — это ведь тоже не сразу, а когда схлынет волна кризиса, когда жизнь войдет в спокойное русло… Так вот, мы выхлопотали вам, господин Моисеенко, место в продовольственном магазине.

Конторщик прямо светился, до того ему нравилось быть благодетелем.

«Так, — думал Моисеенко, торопливо перебирая в памяти события последних недель. — Стало быть, за мной следили. Стало быть, и провидица являлась на чтения не случайно. И хожалый вчера вот вмешался. И встречали и заработок срезали. Домашним способом хотят приручить».

Углядев на лице ткача озабоченность, конторщик, все еще улыбаясь, сказал:

— Я понимаю, предложение весьма неожиданное. Подумайте, но на вашем месте, признаюсь, я бы и размышлять не стал. Вас по уровню жизни ожидает разительная перемена: ткач — и торговец!

— А я уже и теперь решил. — Моисеенко со всей приятностью на улыбку ответил улыбкой. — Я ткач. Я только это и умею. А торговцем быть боюсь, тотчас просчитаюсь. Я, это самое, в грамоте не больно силен. Читать читаю, а вот считать — увольте.

— Значит, вы отказываетесь от предложения? — удивился конторщик.

Моисеенко развел руками.

— Ну что ж, прощайте! — Конторщик резво встал.

Моисеенко кивнул, подхватил шапчонку — и за дверь.

«Теперь держись, браток, — говорил он себе, сбегая по железным литым ступеням со второго этажа. — Гляди в оба».

Сазоновне ничего не сказал, но глубокой ночью явился вдруг к нему на дом Гаврила Чирьев.

— Прости, Сазоновна, за поздний час! — поклонился Гаврила сидящей на постели Сазоновне, заспанной, непричесанной, в торопливо натянутом платье. — Я, Анисимыч, сказать тебе пришел. Только вот при Сазоновне — нет, не решусь.

— Сазоновну нечего, это самое, пужаться. У меня секретов от нее не бывает.

— Нет, Анисимыч, не могу.

— Коли такое дело, на полати, что ли, полезем. Там и пошепчешь.

— Да погодите, мужики! — встряла Сазоновна. — В куб

Только за Катей закрылась дверь, Гаврила, соскочив проворно с табуретки, встал перед Анисимычем на колени:

— Прости.

— Это самое, что за новость такая?

— Богом тебя прошу, Петр Анисимыч, прости.

— За что простить-то?

— За все! За бабу-провидицу. Я ж ведь сам за нею бегал, как ты пришел читать в казарму. За то, что в контору ходил о тебе рассказывать.

Петр Анисимыч сдвинул рыжеватые брови, бороду в кулак и к окошку отвернулся.

— Анисимыч, — заплакал вдруг Гаврила, — ведь коли бы не это — без руки-то кому я нужен со всем моим гнездом неоперившимся? За это и взяли сторожем, каморку дали. Прасковья, царство ей… коли бы узнала, кем я стал, прибила бы небось. А я слаб. Мне бы тоже в речку кинуться, да не смогу… Ты можешь и прогнать меня, но я тебе скажу: сторожись, глядят за тобой. Дворовый приказчик по всем казармам прошел, где ты читал. Расспрашивал. Я ведь ради Прасковьи пришел, ради памяти ее. Один ты и был нашим другом. Один ты, сам бедняк, от себя отрывал ради нищеты нашей.

— Встань, Гаврила. Садись к столу.

— Нет. За твой стол мне совесть не позволит сесть.

— Спасибо, однако, что сказал. — Анисимыч глянул на безрукого горемыку пронзительно. — Ты вот что, Гаврила. Понимаю — выхода иного у тебя не было, но совесть в тебе, это самое, есть, совесть-то! Вот ты и будь на нашей стороне. Нашу, рабочую, пользу соблюдай, когда докладывать-то станешь. Пусть они думают, что ты их и душой и телом, а ты — нашим будь. Нашим на их службе.

— Ох, Анисимыч! Лютая, скажу тебе, доля у христопродавца. Никогда не забуду, что не плюнул ты в харю мне, что в мерзости моей не оттолкнул. Только скажи, чего делать?

— Пока ничего, а когда надо будет, скажу. За кем, кроме меня, следить-то тебе велено?

— Еще за Волковым.

— Не знаю такого.

— Адвокатом его зовут. Как и ты, за слабых вступается.

— Вот ты мне его и покажи при случае.

— Покажу, он человек новый, на пасху нанялся.

Вошла Сазоновна:

— Ты чего стоишь, Гаврила? У нас конфеты есть, пирога кусок, с капустой.

— Нет, пойду. Спасибо. — Опустил голову и вышел.

— Чего это он? — поглядела Катя на мужа.

— Совестью болен.

Сазоновна погасила свет и легла.

— А вот если бы я у тебя лавочником был? — спросил вдруг Анисимыч.

— Если бы да кабы.

— Ну, а если бы вот взял бы да стал? Больше бы ты меня любила?

— Больше, как я люблю, любить нельзя, — серьезно и печально сказала Катя. — А вот если бы ты в лавке торговал?

Задумалась. Анисимыч так и затаился.

— Правду тебе скажу, — будто издали долетел голос Кати, — если бы в лавке торговал, меньше бы любила, а то и совсем не любила бы.

— Это что ж выходит, чем бедней, тем милей? Выходит, это самое, не меня любишь, а мою бедность, что ли?