Море в ладонях - [42]

— Будете в Бирюсинске — милости просим. Москва — Москвой, а нам, сибирякам, от своей земли отрываться нельзя. Вот зашел выяснить, почему два года без движения лежит рукопись нашего молодого поэта…

Ершов решил в ту же ночь улететь обратно. Руки чесались, хотелось скорее за пишущую машинку. Работать! Работать!.. Но трасса на север была до утра закрыта, пришлось оставаться в гостинице, идти ужинать в ресторан.

Он уже миновал один занятый столик, второй, когда его окликнули. Ершов обернулся, увидел Стрижевского, с ним вихрастого паренька. Два места за столиком заняты, два пустуют.

— Мы тоже зашли перекусить. Вы незнакомы? Это Василий Хлебников, наш поэт, а это Виктор Николаевич Ершов — будущий романист.

Ершов не понял, шутит или не шутит Стрижевский, но нужно ли было все принимать всерьез?

Приятель Вадима протянул руку:

— Хлебников!

На столе графинчик водки, бутылка пива, порция рыжиков, огурцов.

«Не так уж густо», — подумал Ершов.

Был он тогда неженат и в чем другом, а в еде себе не отказывал. Он подозвал официантку:

— Бутылочку «Столичной», три икры, три московских салата, колбаски твердокопченой… Ну, и по цыплятам-табака? — уже советуясь со Стрижевский и Хлебниковым, обратился он к ним.

Стрижевский замялся:

— Откровенно говоря, мы сегодня не в форме…

— Чепуха! — сказал Ершов. — Сегодня я именинник, с меня и положено.

— Если так, я сдаюсь! — поднял руки Стрижевский.

— А меня уговаривать не надо! — объявил Хлебников. — Я по-свойски люблю. Я такой!

Стрижевский взял папку с окна, достал книжонку и написал что-то на титульном листе.

— Вот, — сказал он с выжидательной улыбкой.

Ершов взглянул на обложку. «Весеннее солнышко». Оформлено хорошо. Лет пяти девочка в ярком платьице, протянув руки, бежит к солнцу. Вид у нее счастливый, радостный.

«Виктору Николаевичу Ершову! В память о нашей встрече. В ожидании обратного презента!»

— Спасибо, — сказал он Стрижевскому. — В моей библиотеке это первая книга с автографом.

Вадим не скрыл удовольствия, расцвел до конца:

— И у Васи на днях выходит новый сборник. Жаль — уезжаете. Но это несмертельно. Адрес имеем…

Пили за знакомство, за творческие удачи, за будущие книги. Выпили много и крепко. Ершов считал: крепче сибиряков вряд ли умеет кто пить. Оказалось, умеют, и не хуже. Все решили пойти в номер к Ершову. Там Хлебников сразу начал читать стихи, Стрижевский звонить каким-то друзьям. Потом Вадим и Василий пели дуэтом. Потом вспомнили вдруг, что нет третьего их приятеля, кандидата наук, критика, преподавателя изящной словесности… А живет он в ста метрах. Стали звонить. Пришел и Ревякин. Черной копной курчавых волос и смуглым лицом он очень напоминал индуса. Ершов сходил в буфет и принес марочного вина. Мальчишник вышел на славу.

Ревякин полистал рукопись Ершова:

— Да, работенки дай бог. Каждую фразу надо оттачивать.

— Роман получится, — успокоил Стрижевский.

— На эту же тему роман у Сокольского, — возразил Хлебников. — А с ним не шути — корифей столичный, тот еще глот…

Ершов читал последние книги Сокольского, и ничего страшного для себя не нашел. К тому же был слишком далек от так называемых лакировщиков и очернителей, сателлитов, от групп и течений.

— А что Сокольский?! — возмутился Ревякин, утоляя жажду сухим вином, как огуречным рассолом. — Чепуха! Выйдет роман, и сразу организуем нужную критику. Это я гарантирую. Друзья Сокольского раздолбают Ершова. Тогда раздолбаем их мы. А читатель роман раскупит в два счета. Он жадный на то, что одни ругают, другие хвалят.

— Нелегко, нелегко, — сокрушался Хлебников. — Нужен такой редактор, как ты, — сказал он Ревякину. — Чтоб комар носа не подточил…

Ревякин взглянул в донышко пустой бутылки, Ершов откупорил новую.

— А что?! Сделать все можно! — согласился Ревякин. — Только шутка сказать: перепаши такую махину. Я меньше сорока рублей за лист не беру… А кто платить будет? Издательство?!

Ершову нужна была книга, не деньги. Он бы сам заплатил издательству, лишь бы вышла она. Но то, что предлагал Ревякин, дурно попахивало.

— Рано думать мне о редакторе, — сказал он. — Так или нет, Вадим Семенович? — И тут же вспомнил большого, угловатого человека с горьковскими усами. Прав был Воронин: в Москве хотят все издаваться. Но сибиряку легче стоять на сибирской земле…

Не думал Ершов в тот вечер, что пройдет еще год и при обсуждении рукописи «за круглым столом» Воронин не оставит камня на камне от его романа.

По замечаниям Стрижевского, Ершов почти год «шлифовал язык», выискивал литературные штампы, избитые эпитеты, избегал красивости в языке романа. Из-за одной корявой фразы переписывал целые страницы… Все это надо! Но не в этом таилось, главное. Роман оставался рыхлым по композиции, сюжетные линии нединамичными. Труд литератора оказался адски тяжелым. В памяти приходилось держать десятки глав, сцен, персонажей, подчинить все единому замыслу, уметь беспощадно себя сокращать, писать кистью художника…

И все же, как ни побили его Воронин и «товарищи-романисты» из Бирюсинского отделения Союза писателей, уехал в свою республику Ершов окрыленным. Теперь представлял себе ясно промахи и просчеты. И не кто-нибудь, а Воронин рекомендовал его на семинар прозаиков в Москву для обсуждения переработанной рукописи. Из Москвы он привез издательский договор. Толстый журнал принял роман к опубликованию. Обошлось без Ревякина.