Море в ладонях - [41]
Чаще всего подобные «самотечные» рукописи возвращаются автору для доработки или ему рекомендуют «попробовать силы в коротком жанре». Но автор не может смириться с «коротким жанром». Его распирает от жизненных впечатлений. За сорок прожитых лет он успел побывать на Северном полюсе и в горах Тянь-Шаня, бил самураев и строил Комсомольск-на-Амуре, дубил кожу в Якутске и крепил штольни в Магнитке. Он любил людей, жил для них. Ему хочется рассказать о мозолистых руках уральского сталевара и озорных улыбках ивановских ткачих, об утренних зорях Байнура и зимней вьюге над Диксоном, о людях хороших, каких он встречал и вчера и сегодня, какими хотел бы их видеть завтра.
Человек! И не потому, что Горький сказал, для него это слово звучит гордо.
На первых порах Ершову тоже не повезло. Будучи в командировке в Москве, он дважды намеревался зайти в Союз писателей и дважды не решался переступить порог дома, где заседали «инженеры человеческих душ», люди, на его взгляд, необычные, не от мира сего.
И он отнес рукопись не в «храм искусства», а отослал в издательство.
В тот же день Ершов улетел на восток в свою маленькую национальную республику. Там его ждало новое назначение. Он был мастером, потом директором кожзавода, работал в горисполкоме, первым секретарем горкома… А теперь ему предлагали высокое кресло министра легкой промышленности. Новое назначение не очень обрадовало. Повышалась ответственность, прибавлялись хлопоты. Он хотел уже перебраться в Бирюсинск, поближе к писательской среде, но пути осложнялись.
Ответ из Москвы он получил в конце лета. Это была не рецензия, краткий отзыв. Поскольку он написал, что часто бывает в столице и может зайти в издательство, ему предлагали зайти. Простая беседа всегда даст автору больше любого письма…
Новый костюм Ершов купил в тот же день, а еще через день, взяв на неделю отпуск без содержания, улетел в Москву. Сердце екнуло, когда он раскрыл тяжелую дверь в редакцию художественной литературы.
— Меня приглашали к Вадиму Семеновичу Стрижевскому, — сказал он полной, уже не молодой секретарю-машинистке, мельком взглянувшей на него.
— Вадим Семенович на совещании у директора издательства. Будет после обеда, — сказала она, продолжая читать газету.
Ершов извинился, ушел в гостиницу.
Заведующего редакцией он представлял себе тучным, лет пятидесяти, в круглых массивных очках, и был несколько удивлен, когда увидел стройного худощавого человека лет тридцати пяти. Тот дружески поздоровался, усадил напротив стола и, положив ладони на рукопись, сказал:
— Давайте сперва познакомимся. Вы о себе расскажите, пожалуйста. Кто вы, откуда, ваше образование?
Вот чего не умел делать Ершов, так это рассказывать о себе. Он инженер-химик, работает много лет на севере, на востоке… Кем именно — уточнять не стал. Рассказ получился куцым, не красочным. Он говорил и не спускал глаз с рук Стрижевского. А эти руки — нежные, почти девичьи, казалось, своим теплом согревали первое детище Ершова. Теперь все зависело только от них. Вот-вот они приподнимутся, нависнут над рукописью и тогда…
— Так… Хорошо… А теперь поговорим по рукописи…
Через час Ершов уяснил, что пейзаж должен работать на развитие художественного образа, что надо избегать бытоописания, индивидуализировать речь героев, не увлекаться длинными фразами, избегать плакатности в описании отрицательных героев.
— Я сейчас работаю над небольшой повестью для ребят, — говорил Стрижевский, — там не будет ни одного сложноподчиненного предложения. Для юных читателей это важно… Язык, язык — он фундамент любого произведения.
Ершову было ясно, работы, действительно, много. Чтобы избавиться от одних избитых эпитетов и сравнений, от литературных штампов, надо «перелопатить» рукопись основательно. Он уже встал, хотел распрощаться, но вошел большой, угловатый, с горьковскими усами мужчина. Стрижевский весь просиял, вышел навстречу:
— С приездом, Михаил Степанович!
Протянув руку Ершову, вошедший назвался:
— Воронин!
О такой встрече в московском издательстве Ершов и не мечтал. Повести и романы этого сибирского писателя издавались в столице и Бирюсинске, в Ленинграде и Новосибирске, переводились на многие языки. В Бирюсинске он возглавлял то самое краевое отделение Союза писателей, куда Ершов никак не решался прийти за помощью. Увидев толстую рукопись на столе, Воронин не то одобрительно, не то с любопытством смерил Ершова взглядом.
Стрижевский опередил:
— Михаил Степанович, вы только вошли, и я сразу вспомнил вашу документальную повесть «Край возле синего неба». В этой маленькой республике живет и работает товарищ Ершов.
— Соседи! И чего вас не к нам занесло?! — удивился Воронин. — Хотя, да! Москва есть Москва. Все хотят печататься только в Москве.
— У него интересный роман. Правда, еще сырой…
Но Воронин, казалось, не слышал Стрижевского:
— А как поживает Игнат Петрович? — спросил он Ершова.
— Суетится все, бодрствует. Снова его избрали председателем исполкома.
— Привет передайте. Года четыре назад нельмой собственного посола меня угощал… Во рту тает… Ну, а Петр Петрович Бураков? Ему за шестьдесят?!
Оказалось, Воронин знал хорошо не только национальных поэтов и прозаиков «края у синего неба», но и многих партийных и советских руководителей.
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».