Море в ладонях - [133]

— Принесу раскладушку, поставим в комнате у Катюши. Вдвоем будет вам веселее.

Улыбка Ксении Петровны могла показаться даже обидной, язвительной.

— А если устроюсь я здесь — на диване? Зачем беспокоить ребенка?

Он ушел и вскоре явился с двумя простынями, подушкой и одеялом. Пожелал ей приятного сна.

Он долго не мог уснуть. Хотелось дьявольски курить, но сигареты остались на журнальном столике. Решив, что гостья давно спит, осторожно вышел и проскользнул в кухню, к буфету, чтобы взять новую пачку «Шипки». К его удивлению, в гостиной все еще горел свет. Сквозь стеклянную дверь, неплотно затянутую шторой, Ершов успел разглядеть Ксению Петровну. Она полулежала на локте, натянув одеяло по грудь. В глазах ее были слезы. Он рванулся к себе в комнату, бросился на кровать.

А Ксении Петровне случайно попал под руки Грин. Женщина отыскала то место, где затравленная молвой Ассоль наконец увидела в море долгожданные алые паруса. Тысячи последних страхов одолевали ее. Смертельно боясь всего: ошибки, недоразумения, дурной помехи, Ассоль вбежала по пояс в теплое колыхание волн, крича: я здесь, я здесь! Это я!

Каждый имеет право на свои алые паруса, право на счастье. Но у одних оно, как густой дикий мед, у других, как солнечный зайчик… И было до слез обидно, что внезапно пришла ей в голову безумная мысль, что она и Ершов с рождения созданы друг для друга. Но только она виновата во всем, только она. Виновата, что не смогла, как Ассоль, дождаться своего капитана, загубила обоих… Нет, не обоих, себя! Если бы было возможно начать жизнь заново, она бы ее прожила по-иному…

В ту ночь Ершов спал и не спал. Мысли его сплетались в видениях. То он катался с горки и не только держал крепко Ксению Петровну, а говорил ей, что очень и очень нуждается в ней. То нес ее на руках через рожь, через поле цветов. То вдруг они оказались в огромном сугробе. Он долго не мог выбраться из глубокого снега, а она, насмеявшись вдоволь, увидев, как он замерз, заплакала словно трехлетняя девочка, которой пообещали кусочек радуги за околицей и обманули. Радуга передвинулась за реку, а потом и совсем исчезла. Девочкой оказалась не девочка, похожая на Аленку с шоколадной обертки, а Катюша. Притом не сегодняшняя Катюша, а та, которая могла пришлепать в его комнату босиком, свернуться калачиком под одеялом, прижаться тепленьким задом, объявить, что хочет погреться, послушать сказку… А ведь день ото дня Катюша взрослеет. Появилось такое, о чем стесняется говорить и отцу. Чтобы ему самому начать разговор «о житейском», приходился быть осторожным и чутким. Легко оттолкнуть от себя человека, который по-женски еще не мудр, по-детски наивен… И Ксению Петровну Катюша стесняется. В ее присутствии становится с ним наигранно ласковой, очевидно, старается подчеркнуть лишний раз свои права на отца. То, что могло не волновать дочь вчера, сегодня в ее глазах обрело иные ценности…

Ершов окончательно убедился, что больше ему не уснуть. Лежать ночью с открытыми глазами он любил только в поле, когда мерцание звезд склоняет к раздумию, когда не приходит на ум, что ты лежишь в заколоченном ящике. Он снова закрыл глаза и прислушался. В доме полная тишина. Рядом с ним, через стенку, Ксения Петровна. Не будь этой стены, он мог протянуть к ней руку, коснуться. «Спит или не спит? Почему в глазах ее были слезы?»

Он протянул руку к приемнику, безошибочно нажал нужную клавишу, и сразу шкала приемника вспыхнула бледно-розовым светом, обозначились десятки названий больших и малых городов. Он до предела убавил громкость. В эфире сплошная музыка: вальсы и марши, эстрадные песни, миниатюры… Видимо, Ватикан или «голос свободы» выдает нечто рождественское — пение под орган.

Ершов медленно вращал ручку настройки. В Западной Германии появился новый бесноватый Адольф. Реваншисты не скрывают своих намерений. Стало больно, досадно…

Потом он наткнулся на «Голос Америки». Эти вели пропаганду хитрей. Вещали на русском Лондон, Кельн, Токио… В новогоднюю ночь старались погуще засорить эфир…

А здесь, в этом доме, их трое: Катюша, Ксения Петровна и он. У них без того много сложностей в жизни. Неужели придется еще когда-нибудь воевать? Снова шинели, окопы, снаряды и бомбы. Годы текут, а память о прошлой войне не стареет. К прежним тревогам добавились новые. То, что может случиться с самим, сложно представить и все же возможно. Но невозможно представить… Мысли метнулись к Катюше. Ершов с силой провел рукой по лицу, встал, оделся и вышел на улицу. Снег падал мягкими хлопьями, но был еще неглубок. Где-то в переулке за коттеджами, расходясь по домам, перекликалась молодежь. И тут внезапно Ершов заметил, что чьи-то почти исчезнувшие следы ведут от веранды в сад, туда, где беседка.

Ксения Петровна вздрогнула, когда он коснулся ее плеча.

— Вы? — спросила она.

Ей так сладко дремалось, было тепло и уютно.

— Что вы придумали? — спросил он с тревогой.

— Простите. Это, наверное, с вина.

Он не стал ни о чем расспрашивать, не стал укорять, говорить, что морозного воздуха сколько угодно и на веранде.

Стоило только ей встать, и она тут же почувствовала, как сильно продрогла, ее трясло.