Море - [34]

— Простите, — произнес господин Лустиг, — если прикажете, я по порядку расскажу, кто чем занимается…

— Благодарю вас, девушки сами расскажут, — ответила Агнеш. — Прошу вас, Йоли, покажите мне свою работу.

Добраи, даже глаз не подняв, бросила на стол выписку из текущего счета. Агнеш покраснела, но смолчала.

Декань, откинувшись на спинку стула, достала из сумочки массивную золотую цепочку.

— Йоличка, ты уже видела?

— Ой, какая прелесть, откуда она у тебя? — воскликнула Добраи и, подойдя к Декань, вместе с Анной стала рассматривать цепочку, как будто начальницы вовсе не было в комнате.

— Пети прислал.

— Что ты говоришь!

— Приехал его дружок по служебным делам. Ты только вообрази, сидим мы с матерью в субботу вечером на кухне, и вдруг заявляется какой-то солдат. Рассказывает, будто Пети отрастил усы и уже старший лейтенант…

— Старший лейтенант?

— Представь себе… был рядовым, когда призвали, а теперь у него целая куча наград… и надеется, что скоро будет дома…

Агнеш молча осуждающе смотрела на болтающих девиц, но те даже не замечали ее взгляда.

— И представь, он участвовал в охоте на партизан… Прислал целый альбом фотографий, да еще каких. На одной — раздетая догола девушка-партизанка. Двое наших держат ее за руки, чтобы не закрывала лицо, когда ее будут снимать. Такой красавицы ты еще не видела… Пети пишет, что эта девица была опасной партизанкой, ходила в мужской одежде и убила десять немцев. Когда ее разрывали на части, она даже не пикнула. Настоящая ведьма. Какой-то немец отрезал ей грудь и сказал, что выдубит кожу и сошьет кисет.

— Тьфу… держать в таком кисете табак!

— А что? Ведь твой кошелек тоже сделан из кожи животного.

— Верно…

У Агнеш даже голова закружилась, и она вынуждена была ухватиться за край стола.

— Послушайте, Йоли, эту сводку вы составили неверно, — сказала она наконец.

— Да? Тогда исправьте, — ответила Добраи и, передернув плечами, снова с увлечением принялась разглядывать фотографии Декань.

— И этот друг Пети говорит, что немцы оккупировали нас как нельзя кстати, на фронте будто творятся беспорядки. Мужичье бежит к большевикам. А евреи до того расхрабрились, что во многих рабочих ротах каждого десятого пришлось подвергнуть наказанию.

— Ну, конечно… Вчера мне Курт писал, что немцы наступают. Они совсем иной народ, не стонут, а воюют.

— Барышни Добраи и Декань, если вы сейчас же не сядете на свои места и не приметесь за работу, я буду просить, чтобы вас уволили, — произнесла теперь уже энергично Агнеш.

— Как же, стану я сейчас копаться в этих книгах, — огрызнулась Добраи и, неохотно сев на место, продолжала рассказывать: — Щаци говорила, что они отдыхали на Матре вместе с гитлерюгендцами, очаровательными двенадцати-тринадцатилетними юнцами, которые, подражая фюреру, вместо завтрака питались только сухим хлебом — фюрер не ест масла…

— Прекратите болтовню! — перебила ее Агнеш.

— Вы, наверное, перестали бы ворчать на нас, если б мы хвалили большевиков? — спросила в ответ Декань.

— Сейчас рабочее время, — раздраженно обрезала ее Агнеш.

— Неужели для вас так важно, чтобы эти еврейские сводки были готовы обязательно к сроку?

— Перестань, — вмешалась Добраи. — Надо же как-то отблагодарить за назначение. Новая метла…

Агнеш все еще разглядывала неверно сделанные выписки из текущих счетов. Какой простой казалась жизнь, когда на нее смотрели со школьной скамьи. «Молись и трудись». Но на какого лешего трудиться? Тибор тоже говорил… Что же он говорил?

«Труд приятен, если он доставляет человеку удовольствие. Тогда он весь отдается делу. Каменщику приятно от сознания, что он строит дом, врачу — оттого, что лечит…»

— Все в зал! — заглянул к ним в комнату Татар.

— Что-то нам улыбается, дядя Дюри? — поинтересовалась Декань. — Сахар раздавать будут?

Но Татар молча захлопнул за собой дверь.

В зале чиновники выстроились полукругом; став посередине, Татар браво вытянулся и начал читать отпечатанный на машинке приказ.

«Дирекция и чиновники акционерного общества «Завод сельскохозяйственных машин» в подтверждение того, что они готовы сделать все в интересах поддержания тотальной войны…»

Добраи и Декань толкнули друг друга локтями. Неужто все это сочинил Татар? А как он торжественно говорит, прямо оратор…

Господин Лустиг с таким волнением слушал эту патетическую декларацию, что даже не удивился, когда под конец Татар зачитал список лиц, подлежащих немедленному увольнению: госпожа Геренчер, Гизелла Керн, Лайош Лустиг и мобилизованный Миклош Кет. Опустив голову, он продолжал стоять посреди комнаты, как тогда, когда его не приняли п консерваторию, и придумывал, что же ему сказать домашним.

Гизи Керн упала на стол и заплакала. Госпожа Геренчер громко заохала и начала ругаться.

— Этого слышать не желаю… и принимать к сведению… Где доктор Ремер? Подпись подделана… Меня уволить? Меня, которую принял еще господин директор Геза Ремер?.. Кто пятнадцать лет служил верой и правдой… извольте, я жена арийца, мой муж солдат и сейчас на фронте, меня не так просто вышвырнуть, я напишу в Лондон господам директорам, вы еще поплатитесь за это… Нет таких законов, чтобы меня уволить. Увольте тогда и доктора Ремера, он тоже еврей, но большим псам, как видно, все сходит; нет, я этого так не оставлю…