Море - [130]

Было уже совсем темно, когда Тери отпечатала протокол. Татар и Паланкаи взяли по одному экземпляру себе, остальные заперли в одном из письменных столов бухгалтерии.

— Пошли, так поздно уже не разрешается ходить по улице. К тому же опасно. Что ты там возишься, Эмиль?

— Погодите. Надо продиктовать еще одно распоряжение. Печатайте, барышня Мариаш. «Распоряжение номер один. Приказываю предоставить чиновникам Завода сельскохозяйственных машин отпуск по тридцать первое января тысяча девятьсот сорок пятого года. Причитающееся за отпуск жалованье подлежит выплате только по выходе на работу. Первого февраля все обязаны явиться на свои рабочие места. До первого февраля тысяча девятьсот сорок пятого года заводские чиновники и члены дирекции могут входить в контору только с моего личного разрешения. Генерал-директор Эмиль Паланкаи младший». Так. Дайте сюда, я подпишу. Будьте любезны, скажите Варге, чтобы она вывесила это распоряжение на дверях и следила за тем. чтоб оно выполнялось.

Перед уходом новоиспеченный генерал-директор со всеми простился за руку.

— В какую сторону пойдешь? — спросил он у Эдена, спускаясь вниз по лестнице.

— В больницу.

— Не хочешь пройтись со мной до Западного вокзала?

— Охотно.

Они расстались с остальными членами дирекции и поспешно направились на проспект Вильгельма. Возле скобяного магазина Ульриха Эмиль остановился.

— Не провожай, старина, я хотел только у тебя спросить. Хочешь ли ты поехать со мной?

— Куда?

— В Клагенфурт.

Эден свистнул.

— Старина!

— Ну?

— Я две недели уже не сплю, не могу придумать, как бежать. Машины нет, а…

— Что — а?

— С собой прихватить есть что.

— Именно.

— В больнице есть радий. Немного. Но ты знаешь, сколько стоит тысячная доля миллиграмма? Сто миллионов пенге.

— Не болтай вздор.

— Сейчас в этом острая нужда. Уверяю, такова цена.

— У тебя этот радий?

— Как же, разумеется, у меня, в портсигаре. По воскресеньям я ношу его в другом платье.

— Ты…

— Конечно, его у меня нет. Он хранится в свинцовой комнате, в свинцовом сейфе, в свинцовой кассете. Но он может оказаться в моих руках.

— Каким образом?

— Нужен приказ партии. Остальное — мое дело.

— Но раз он такой дорогой, то нельзя приказом давать огласку. Мои дружки тоже парни не промах…

— А мы пообещаем поделиться с тем, кто даст приказ, а потом смотаем удочки.

— Слушай, Эден, через час отходит мой поезд, я должен поехать в Шомош за машиной. А ты ступай в «Дом Верности» и отыщи брата Моштена. Скажи, что я прислал. Или погоди, я черкну ему пару слов.

Эден не замедлил включить свой карманный фонарь. Паланкаи достал авторучку и вынул из кармана картонную коробочку с сотней новеньких визитных карточек: «Эмиль Агошт Жолт Паланкаи из Паланки, окружной начальник бойскаутов, генерал-директор акционерного общества Завод сельскохозяйственных машин, председатель Хунгаристского совета».

На обратной стороне визитной карточки он написал несколько неразборчивых слов.

— Возьми. В ночь на понедельник заеду к тебе. Сразу после полуночи.

— Не беспокойся, я добуду радий.

— Мы станем миллиардерами.

— Мой старик будет поражен. Он все еще рассчитывает по простоте души, что с приходом большевиков он по-прежнему останется главным юрисконсультом Национального банка.

— Ну, а ты что, растрогался? Не собираешься ли остаться здесь со своим папашей?

— Нет, я только так, вспомнилось… Ни пуха ни пера, дружище.

— Не забудь же, брат Моштен!

Эмиль помчался бегом к Берлинской площади, Эден пошел в другую сторону, к остановке метро.

Спокойная ночь

Госпожа Карлсдорфер стояла в кухне и терла мак. Прислуга еще в ноябре покинула их. Встретилась с каким-то молодым шофером, который со своим начальством переехал в Шопрон, и после двухдневного знакомства вышла замуж. Вот поэтому-то госпожа Карлсдорфер и хозяйничает. Неделю назад ушла кухарка, плача и причитая. Вместе со своим внуком перебралась в провинцию к каким-то родственникам. Она до того боялась бомбежек, что по вечерам даже не решалась ложиться спать и часов в десять вечера, когда начинала реветь сирена, закатывала такую истерику, что ее успокаивал весь дом.

Слезы госпожи Карлсдорфер падали прямо в мак. Весь дом переселился в подвал. Снесли в убежище кровати и одежду в огромных чемоданах. Более зажиточные жильцы заплатили старому дворнику, и тот прибрал и оборудовал для них отдельные дровяные склады; стены увешали коврами, пледами, снесли туда радиоприемники, стулья, столы. Одни только Карлсдорферы по-прежнему оставались в своей квартире, так как старый Карлсдорфер настаивал на том, чтоб устроить семейный рождественский ужин. Жареной индейки, конечно, не будет, но зато удалось приберечь кусок корейки, из которого она приготовила блюдо с капустой, будет еще и калач с маком и вино… Но орудия беспрерывно грохочут, и кто знает, как доберутся к ним Илонка с мужем, ведь они живут далеко в Буде.

Госпожа Карлсдорфер, вздыхая, месила тесто для калача. Зачем только бог послал им такое ужасное испытание? Разве она недостаточно набожна и благодетельна? Разве мало она принесла жертв? Ведь она делала все. Даже на курсы медсестер ходила с дочерью и два раза в неделю по полдня работала в немецком лазарете. А с каким христианским смирением перевязывала она страшные раны, обмывала слабых, полумертвых мужчин, не отказывалась она и от работы, которую делают только святые и монашки. И всего этого мало, видимо, мало. Вот уже многие дни ее мучают кошмары. Да и карты не предвещают ничего утешительного. Дом окутается огнем, ближний родственник погибнет насильственной смертью… В прошлый раз гадалка даже хотела вернуть ей сто пенге, никак не соглашалась рассказывать, о чем говорят карты. Но она умолила слезами — будь что будет, она готова вынести все, что предначертано ей господом богом. «Бегите, бегите, — шептала вне себя прорицательница, — здесь вас ожидают одни опасности, смерть…» Но тщетно пытается она уговорить мужа. У нее даже не хватает смелости сказать, что ходила к гадалке. А Карлсдорфер то и дело твердит, что никуда он не намерен бежать, здесь жил, здесь и умрет. Как ни объяснял ему Бардоци, как ни плакала, как ни умоляла Илонка, чтобы отец вызвал в Будапешт заводскую машину и уехал с ними, он был неумолим. А жену и вовсе не слушал.