Море бьется о скалы - [82]

— Я, кажется, пьянею… — язык Антона заметно заплетается. — Давно не пил… Вот вы сказали, господин унтер-офицер, земляк… А какой он мне земляк? Да пошел он к черту, морда! Ничего общего… И вообще ничего общего… Ни с кем… Я сам по себе, как волк. Все они, морды, меня ненавидят. А я ненавижу их. А что мне больше остается?

— Выпить еще. Вот сигареты. Ты сам во всем виноват: обособился, слюни распустил. Лагерю нужен сильный человек. Такой, чтобы повел за собой всех.

Антон пьяно и потому бесцеремонно смеется.

— Поздно хватились, господин унтер-офицер. Теперь не поведешь. Теперь надо все ломать и перемешивать, Тогда может…

— Сломаем! Думаешь, мне жаль большевиков? Ты только возьмись, возглавь!

…Когда Антон и унтер выходят на крыльцо, денщик наводит блеск на сапоги. Делает он это старательно и, кажется, даже увлеченно. Поставив сапог на лавочку, он проводит по нему бархатной лентой и, отступив, любуется.

— Горит! Зеркало!

— Аркашка! Путцен?[54] —Антон бессмысленно машет руками и бессмысленно смеется. Унтер снисходительно улыбается. Он помогает Антону сойти по ступенькам.

— Иди, ложись! Не болтайся!

— Слушаюсь! — Антон попытался козырнуть, но, безнадежно махнув рукой, тоскливо затянул: — Вот умру я, умру я, похоронят меня…

— Здорово набрался, — заметил денщик так, будто завидовал Антону.

— Да, набрался… — Штарке задумчиво смотрел на уходящего к бараку Антона. Обернувшись к денщику, он сказал: — Пойдем-ка поговорим.

Аркадий не понял, а скорее почувствовал, что унтер намеревается продолжить разговор, начатый с Антоном. Настает то страшное, чего денщик в последнее время боялся. Боялся так, что вскакивал по ночам и, сидя на жесткой постели, подолгу думал. Тесная комнатка с низким потолком казалась ловушкой. Что делать, как увильнуть от этой чертовой власовщины. За отказ определенно поплатишься жизнью. А товарищи? Олег Петрович говорит, что теперь именно он нужен как никогда, и он сам понимает, что нужен. Да, он оказался припертым к стене. Не выкрутиться…

На столе — недопитая бутылка, стакан, рюмка и тарелка с несколькими кусочками бледной колбасы.

— Аркаша, я хочу тебя порадовать, — унтер выливает остатки из бутылки в стакан. — Ну-ка, выпей. Отвозился ты со шваброй и сапогами. Скоро поедешь в Германию. Свобода, девушки и все прочее.

— Вот замечательно! — денщик весь сияет. — На фронт, господин унтер-офицер?

— Подучитесь, а потом на фронт.

— Господин унтер-офицер, а как с наградами? Вот Железный крест можно получить? Или только для немцев?..

— Почему для немцев? Всякий может получить. Железным крестом награждают за большие дела. Надо здорово отличиться.

— Да! — вздыхает денщик. — Попробуем. Я ведь такой: грудь в крестах или голова в кустах! Не примите, господин унтер-офицер за хвастовство. Честное слово! Вот если бы нам вместе на фронт, сами убедились бы.

В прищуренных глазах унтера ласково-снисходительная усмешка. Мальчишка, что надо. Наивный, восторженный… Такие много не думают.

— Возможно, и случится, что вместе будем, Аркаша, большевиков громить.

Унтер подвигает денщику стакан.

— Так выпей. Я тоже к тебе привык. Держи! Пей!

Денщик отхлебывает из стакана, морщится, трясет головой, зажимает ладонью рот, чем вызывает улыбку унтера.

— Аркаша, замечательный ты парень, а вот задание мое плохо выполняешь.

Денщик ставит на стол стакан, непонимающе смотрит на унтера.

— Сколько я тебе говорил, чтобы ходил в барак, прислушивался…

— Вон вы о чем! — догадывается, наконец, денщик. — Не могу, господин унтер-офицер. Увольте. Я же говорил вам… Как я пойду, если они все меня ненавидят, косятся, как на черта. Не умею я, вот как хотите. Воевать — пожалуйста, а по этой части способностей нет. Поручите кому-нибудь еще, Лукьяну Никифоровичу или Яшке.

— А как ты думаешь, Садовников кто такой?

— Как кто? — денщик удивленно разводит руками. — Врач. А вы думаете, господин унтер-офицер, самозванец? Не похоже…

— Да не о том я… — слегка досадует унтер. — Настроение у него какое? Большевик?

— A-а, — тянет денщик. — Этого я не знаю. Настроение ведь не рубашка. По-моему, нет, не большевик. Врачи сроду держатся от политики на километр. Да что рассказывать, вы сами жили в России, знаете.

— А Бойков?

— Федор? — денщик, задумываясь, морщит лоб. — Это тип еще тот. Любит обратить на себя внимание.

Карьерист. Антону, кажись, не уступит. Они два сапога пара.

Унтер похлопывает денщика по плечу, дескать, глупый ты, как теленок.

— Напиши ты, Аркаша, заявление.

— Какое заявление?

— Ну, заявление… о том, что вступаешь в русскую освободительную армию. Обязуешься стойко бороться с большевизмом.

— Понятно. Чтобы все законно?

— Такой порядок.

— Понятно. С удовольствием. Вот ведь до чего дожили, а! Вместе с немцами воевать! Плечом к плечу, если выражаться высоким штилем. Бумажки бы и карандаш. У вас есть?

Унтер хлопает себя по карманам, смотрит на подоконник, потом залпом выпивает остатки шнапса из стакана и, крякнув, говорит:

— Видал как? Ладно, успеется… Потом напишешь.

— Потом так потом, — покорно соглашается денщик. — А можно и сейчас. Интересно, господин унтер-офицер, какая у нас форма будет? Немецкая?

— Почему немецкая? Своя, особая.