Море бьется о скалы - [43]

— Вот этого знака равенства я никогда бы не поставил, — криво усмехаясь, боцман вышел из комнаты.

Штарке остался на сей раз победителем. Склоняясь над раковиной, он начал насвистывать что-то веселое.

Денщик с видом провинившегося школьника нерешительно подошел к унтеру и, глядя в его голую спину, спросил:

— Господин унтер-офицер, я ничего не понял. Кажется, господину коменданту не понравилась женщина? Я сниму… Сейчас же сниму. Я не думал…

Унтер выпрямился и обернулся. В одной руке у него зубная щетка, в другой тюбик зубной пасты.

— Тебе нравится эта красавица?

Денщик как-то глуповато гыкнул и смущенно опустил глаза:

— Она ничего, хорошая…

— Слушай, Аркаша. В скором времени ты можешь иметь такую. И не одну. Конечно, они не будут немками. Сам понимаешь… Но среди русских, украинок, полек, француженок, норвежек есть довольно красивые. Все зависит от тебя… Ведь кто побеждает, тому все доступно.

— Господин унтер-офицер, я стараюсь как могу. Сил не жалею.

Унтер повернулся опять к раковине, выдавил на щетку пасты.

— Был вчера в бараке?

— Ходил, господин унтер-офицер. Сразу же, как вы сказали…

— Ну и как там? О чем говорят?

— Да разное говорят. Больше о еде, конечно…

— Не все время же о жратве?

— Все время, господин унтер-офицер. Сами понимаете, голодные.

— А тебе их жаль, что ли? — унтер опять повернулся к денщику. А тот хмыкнул, осклабился.

— Чего бы это я их жалел? Эти, что работали со мной на аэродроме, по всему лагерю раззвонили, как я партизанского командира выдал. Так теперь меня готовы живьем слопать. Ух, и ненавидят.

— Зря проболтался. Себе навредил.

— Да разве я знал, господин унтер-офицер, что попаду в лагерь? Конечно, не следовало бы… Знать бы, где упасть…

— Ну, а полицаи как себя чувствуют? Им-то уж пора нажраться. Этот Федор как?

— Черный-то? Он больше молчит. Из него слова не вытянешь. А Глист, художник, тот мелет, всякую чепуху собирает. Позавчера договорился до того, что заявил: «Немцы такие же враги нам, как и русские. Украине нужна самостоятельность. Без русских и без немцев?»

Унтер крякнул и заработал зубной щеткой. Прополоскав рот, он сказал:

— Ходи туда чаще. Слушай, заводи разговор. Если надо, ругай, немцев, кайся, мол, глупость тогда совершил. Сам не рад теперь.

И денщик ходит. Бывает у полицаев, у Антона с врачом, заглядывает в комнаты рядовых пленных.

А сейчас Аркадий лежит на топчане и с досадой думает, когда же успокоятся хозяева. Так спать хочется. А уснешь — поднимут да еще облают: «Вечно ты дрыхнешь!»

Он припадает правым ухом к переборке, а левое закрывает ладонью. Слушает. «Кажется, уснули? Неужели боцман сам разделся? Скорей всего, свалился. Ну, и пусть… Не очень нужно», — думает денщик и сам незаметно засыпает.

К действительности его приводит страшный душераздирающий крик:

— А-а-а!

Слетев кубарем с топчана, Аркадий в первое мгновение не мог ничего сообразить. Потом сообразил, что кричат за переборкой. Там что-то случилось. Уж не душат ли их? Или сами передрались? Впрочем, денщик не спешил выяснять истину. Он лишь осторожно выглянул в коридор.

— Вассер! Воды! Аркадий!

Аркадий схватил ведро, напустил из крана воды и с громким топотом выбежал в коридор.

— Скорей! О, черт!

Рванув на себя дверь, Аркадий отшатнулся от едучего дыма, который густым клубом вывалился в коридор. Зажав ладонью нос и рот, денщик вслепую топтался за порогом.

— Сюда! Где ты? Да скорей же! — хрипел унтер. Он выхватил у Аркадия ведро и выплеснул его туда, где стояла не видимая в дыму кровать боцмана. В ответ раздался визг.

— Еще воды! Быстро!

Когда денщик вернулся с полным ведром, в комнате уже прояснилось настолько, что стало возможно смутно различать обстановку. Сырой ветер, врываясь в распахнутое унтером окно, трепал занавеску и гнал дым в коридор, а оттуда в открытую наружную дверь. Унтер, в длинной ночной рубахе, босой, стоял около стола. С переполоха Штарке побледнел, у него слезились глаза, но самообладания он не потерял. Заметив часового, который, оставив пост у ворот, с тревожным любопытством заглядывал в окно, унтер строго прикрикнул:

— Марш! Нечего тут глазеть!

Зато от постоянной напыщенности боцмана не осталось и следа. Увидав его, денщик чуть не рассмеялся. Маленький, в мокрой прилипшей к телу рубахе боцман, сжавшись в комок на кровати, весь трясся, а глаза бессмысленно блуждали. Возле кровати стоял гнутый стул, на который обычно складывалась на ночь одежда боцмана. Теперь стул весь почернел, а сиденье его прогорело и провалилось. Вместе с горящими кусками фанеры на полу валялись черные чадящие лоскутья — все, что осталось от формы боцмана.

— Курил, черт возьми? — как у нашкодившего мальчишки выпытывал унтер.

— Нет! — упрямо затряс головой боцман. — Как я мог курить? Я спал, Франц. Спал, как убитый.

— С сигаретой? Конечно! Не само же загорелось? — стоял на своем унтер, довольный в душе происшедшим.

— Понять не могу. Я не курил, — лепетал боцман. — Клянусь!

— А-а!.. — унтер с досадой крякнул и махнул рукой, дескать, все это пустые слова, отговорки.

Денщик отодвинул обгорелый стул, ковырнул носком ботинка тлеющие тряпки и белесый пепел. Под черной тесьмой, похожей на штрипку, что-то блеснуло. Денщик нагнулся, осторожно дотронулся до этого блестящего пальцем. Убедившись, что не горячее, взял.