Море бьется о скалы - [25]

— Олег Петрович!.. Если что, я поплачусь… Ваше дело сторона… Вы ни при чем…

— Я о себе… Мне представляется удобный случай… — в глазах Садовникова колючая усмешка, а губы плотно сжаты.

— Вон вы о чем!.. Так идите… Ведь не пойдете!..

— Почему, думаешь?..

— Знаю! Уверен!

— Не пойду, — задумчиво соглашается Олег Петрович и вскидывает на повара глаза. — Матвей, кажется? Вот что, Матвей… Мы с тобой ни о чем не говорили. Ты будешь иметь дело с санитаром. Он получает баланду… Вот так!.. А потом посмотрим… — Садовников подает повару руку. Тот сжимает ее так, что врач слегка морщится.

— Силища у тебя медвежья.

— Есть силенка!.. Шмид![23] — кончики усов Матвея задорно топорщатся.

6

Жалко горбясь, Степан выбирается из ямы, и сразу на него набрасывается пронизывающий ветер. Здесь он намного злей, напористей, чем там, внизу. Ветер бьет в лицо, толкает в грудь. Ему старательно помогает дождь. Усталый Степан хочет перевести дыхание, а нос и рот забивает водой. Степан плюется, кашляет.

Слева — море. Мутное, оно в каких-то двухстах метрах сливается с таким же мутным небом. И оттуда из этой мути катятся волны, бьются о баржи, о бетон причальной стенки. Черные баржи трутся одна о другую. Одинокая мачта качается, как гигантский палец грозящего кому-то человека. Все серо, уныло. Дождь размыл очертания окружающего. Двухэтажная бетонная коробка цементного склада проступает сквозь пелену дождя серым бесформенным пятном. Словно за пыльным стеклом копошатся справа пленные, пытаясь вкатить на эстакаду бетономешалку с похожим на огромную грушу бункером.

Чтобы попасть в «комнату отдыха», надо свернуть влево, но Степан идет прямо к цементному складу. Он опасливо оглядывается. Не наскочить бы на Овчарку, вахтмана или еще какого черта. Тогда несдобровать.

В нижнем этаже склада гуляет из одних открытых дверей в другие сквозняк. Тянет, как в огромную трубу. Зато нет дождя, не льется за шиворот, не бегут по телу, стекая в ботинки, обжигающие холодом струи воды.

Степан шагает по шпалам узкоколейной дороги. В полумраке поблескивают нити рельс, а по обеим сторонам — штабеля мешков с цементом. Аккуратно уложенные крест на крест бумажные мешки громоздятся почти до самого перекрытия. Но вот мешки кончаются. Становится светлее, свободней, и холодный ветер проходит стороной. Около широкого окна несколько норвежцев заготовляют материал для опалубки. Немца-мастера поблизости нет, и норвежцы, держа наготове доски, балагурят. А высокий с непокрытыми белокурыми волосами, не сгибаясь, небрежно сует под циркулярную пилу обрезки досок. Певучим звоном пила извещает на всю окрестность о том, что норвежцы старательно трудятся.

Увидав русского, норвежцы приветственно трясут головами, улыбаются, а один, предварительно оглядевшись, поднимает сжатый кулак: Рот фронт! Людвига среди них нет, но тот высокий, что стоит около циркулярной пилы, кажется, работал тогда в лагере. Он должен знать Людвига. Надо спросить…

Степан, прежде чем подойти к норвежцам, проверяет, не угрожает ли откуда опасность. Дождь остановил выгрузку из баржи цемента, и поэтому в складе, кроме норвежцев, никого не видно. Распахнутые двери завесила шторой вода. Там тоже никого не видно.

Степан делает несколько шагов… И почти сталкивается с вышедшим из-за штабеля мешков вахтманом. На немце пятнистая плащ-палатка, из-под которой угрожающе высовывается ствол карабина.

Степан теряет способность двигаться и соображать.

Прошло две-три секунды.

Степан смотрит на вахтмана, но больше на ствол карабина, который зловеще уставил в живот Степана свой черный зрачок. Появляется мысль о том, что Жорка был убит в живот. Убил его вахтман потому, что захотел убить. И этот может, если захочет…

— Ви шпет[24]? — как-то само собой вырывается у Степана.

Это лучше, чем стоять столбом. К тому же вопрос — уже проверенный пробный шар. Если немец злой, он начнет лезть из кожи: «Время. Не работаете, а только время спрашиваете. Лодыри! Вон! На место!» Тут, как говорится, подавай бог ноги.

Но иногда случается иначе — вахтман буркнет сквозь зубы, сколько времени, и отвернется, дескать, больше разговаривать он не намерен, уходи по добру и здорову.

Этот вахтман не сделал ни того, ни другого. Он неторопливо высвободил из-под плащ-палатки левую руку, пальцем правой отодвинул рукав. Когда немец смотрел на часы, Степан уловил в его лице что-то знакомое. Да это же тот вахтман, который отправил его с разбитым пальцем в ревир! Давно уже было, потому и не узнал… Да и немец, кажется, изменился, постарел, что ли?

Вахтман пристально смотрит на зеленые, все в ссадинах и царапинах руки Степана. Неужели узнал, вспомнил?

— Двадцать минут четвертого. Зажил палец?

Степан молча показывает палец, на котором вместо сбитого ногтя растет, коробясь, новый.

— Где остался дом?

— Далеко. В Сибири.

— В Сибири?! — удивляется немец. — Ты из Сибири? Там очень холодно?

— Холодно человеку, когда он насквозь промок, когда пустой желудок. А если сыт, тепло одет…

— Да, да, — немец сочувственно вздыхает. — А нас все пугают Сибирью. Говорят, если большевики победят, они всех отправят в Сибирь. Снег в два метра, мороз и медведи… Они, говорят, хватают людей прямо на улицах.