Мордовский марафон - [6]

Он: Ну что вы, какое же это свидание?.. Кирпичи там всякие будут валяться, мусор… нехорошо.

Я: Месяца два! Да вы что? За два-то месяца на Западе небоскребы возводят, да я и сам на стройке работал, мы за два месяца, бывало, этажа три успевали отгрохать! А вы — печку!.. Так вот, гражданин начальник, в законе четко сказано, что я имею право раз в год на свидание длительностью до четырех часов, а про печку там ни слова — это ваша забота, а не моя… В этом году на два месяца позже, в другом… а в результате вы у меня украдете два-три свидания за пятнадцать лет. Вот так: или официально лишайте меня свидания, или предоставьте его в срок!

Он: Надо будет — лишим!

Я: Вот именно! Так-то оно будет честнее! А то мы с вами все не о том говорим…

Он: Как это не о том?

Я: Да так!

Он: А все-таки?

Я: А все-таки? А все-таки нам бы следовало говорить так:

«Вы: — Мне ведено оттянуть твое свидание на пару месяцев. С удовольствием вообще лишил бы тебя его, да опасаюсь, что ты опять закатишь длительную голодовку. Оно хоть и черт с ней, с голодовкой-то, да начальство давит: учись, дескать, работать потоньше — не те времена… Хорошо им поучать издалека-то!.. А потому я выдумал ремонт…

Я же вместо того, чтобы делать вид, что не знаю ваших целей, и пытаться вас усовестить ссылками на закон — что вам закон? что вы закону? — должен был прямо сказать:

— Вы, гражданин начальник, сволочь!» Что я и говорю: вы сволочь!

И вот за столь дешевое удовольствие (он и глазом не моргнул) — пятнадцать суток. Так мне и надо — не мальчишествуй, не распускай нервы.

Но пятнадцать суток, их ведь тоже не без пользы можно отсидеть. Это как, например, с однодневной голодовкой. Ну что такое, приходится порой слышать, один день? ни умереть не умрешь, ни добиться чего-либо не успеешь… Это так, но есть ведь и другие измерения: это же целых 24 часа голода (кстати, наиболее чувствительного именно в первый день), когда ты зол, как сто чертей на тех, кто тебя вынудил голодать, это тот огонь, на котором закаляется твоя непримиримость. Так и пятнадцать суток в ШИЗО. Пока голодный корчишься от холода на цементном полу, многое успеет в душе затвердеть прочнее бетона.

Всемогущество

Сперва, выклянчив у небес всемогущество и неуязвимость, я, понятное дело, ринулся переустраивать мир, но довольно скоро впал в уныние, обнаружив, что земной кавардак от моего рвения не убывает. К тому же меня весьма удручало отсутствие надлежащей твердости в обращении с толпой просителей, денно и нощно осаждавших мой дом, — я не умею отказывать и потому трудился до полного изнеможения, едва урывая пару часов для сна. Я не высыпался, и это было мучительней всего. Дальше так продолжаться не могло, и однажды, едва рассвело, оставив на столе записку: «Уехал в отпуск», я тихонько выбрался через окно на улицу.

Пронзительно скрежеща на поворотах, трамвай неспешно катил по узким улочкам моего детства — угрюмые коробки новых домов как сквозь землю провалились, и палисадники до щатых развалюх желтели, как прежде, подсолнухами и георгинами.

«Измайловский парк», — тонко пропела девчонка-кондукторша. Я сошел.

Утреннее безлюдье аллей, бодрящая прохлада, прозрачная хрустальная тишина в звонких трещинках птичьих голосишек, трава в ртутных шариках росы… А вот и Девственный лес — на кустах белеют, как свечи на праздничной елке, презервативы: окрестные прелестницы испокон веку избавляются тут от постылой девственности.

Зачем тебя сюда занесло? Уж не надеешься ли ты встретить здесь себя давнего, в штопаной рубашонке, с авоськой, где звякают бутылки из-под водки. Что ты ему скажешь? Твоей печали он удивится и не поймет. «Зачем бутылки? переспросит. — Так на кино же!..»

Выбрав бугорок посуше, я расстелил плащ и едва успел озабоченно сморщить лоб, как сон сморил меня.

Проснулся я далеко за полдень — голова потрескивала от жары, в животе требовательно урчало. В карманах ни крошки, и сигареты так и остались лежать на рояле… Ну, да ладно, сейчас не до этого.

В первую очередь, решил я, надо быть самим собой. Это главное. Поскольку ты не знаешь, что именно следует делать для того, чтобы все человечество с утра до ночи надрывалось от счастливого смеха, надо ограничить вмешательство в людские неурядицы случаями очевидной несправедливости и вопиющих злодейств. И не будь сволочью, сказал я себе, не лезь из шкуры вон, а то станешь тираном. К тому же (хватит кривляться!) твоего сострадания к жертвам верховной власти, пьяниц-мужей, подлецов соседей и преступников хватает лишь на два три часа потом ты становишься нетерпелив, ядовито-насмешлив, раздражителен и не столько вслушиваешься в стоны сирых и вдовых, сколько борешься с желанием напиться вдрызг и крушить налево и направо все, что ни попадя.

Итак: три часа в день — с восьми до одиннадцати — пусть приходят обиженные и обездоленные, я их утешу и своей рукой накажу обидчиков.

Да, надо бы сперва казнить смертью тюремщиков — и не одних лишь ключников, но всех. На это у меня уйдет, пожалуй, года полтора-два… Нет, сошлю-ка я их на остров — пусть строят там свой казарменный рай и сами загоняют друг друга в лагеря.