Мораль - [17]

Надежда Васильевна времен моего обучения в 1-3 классах французской спецшколы в центре Москвы была дамой лет пятидесяти пяти или шестидесяти с внешностью, чрезвычайно характерной для советских школьных учительниц сталинской закалки — строгий костюм, волосы, собранные в большой, идеально аккуратный пучок (скорее даже шар, я не знаю, как эта прическа называется, сейчас такую не встретишь вообще нигде), и не сходящая с лица укоряющая и слегка угрожающая улыбка.

Ничего особенно ужасного Надежда Васильевна с нами не делала — не била, не подвергала каким-то выходящим за рамки рутинного школьного обихода наказаниям, если оскорбляла, то не слишком тяжело, если кричала, то нечасто и не особенно громко. Надежда Васильевна всего-навсего подвергала всех нас вместе и каждого по отдельности постоянному, изо дня в день, моральному давлению.

Получив нас, тридцать первоклашек, в свое распоряжение на ближайшие три года, Надежда Васильевна первым делом накрепко внушила нам три идеи.

Идея первая. Нам сказочно повезло, что у нас такая выдающаяся, прекрасная, чудесная, высококвалифицированная, уникальная учительница. Надежда Васильевна постоянно, особенно первое время, занималась самовосхвалением, рассказывала о своем колоссальном опыте работы, о том, сколько классов прошло через ее добрые учительские руки, какое невообразимое количество благодарностей, письменных и устных, ей поступает от бывших учеников, которые учились у нее пятьсот лет назад и до сих пор помнят, до сих пор благодарят и благодарят. Не раз и не два, и даже не двадцать и не пятьдесят раз Надежда Васильевна напоминала нам, что она носит звание Заслуженного учителя РСФСР. Она говорила все это своим задушевно-угрожающим голосом, совершенно открытым текстом, без всякого вуалирования, если бы она говорила это взрослым людям, это было бы смешно и нелепо, но мы, советские дети семи лет от роду, слушали ее, если можно так выразиться, затаив дыхание. Впрочем, наших родителей она каким-то образом тоже приобщила к культу своего имени — в основном, через давно установившуюся у нее в масштабах школы репутацию супер-учительницы. Интересно, что Надежда Васильевна то и дело, уже, конечно, в скрытой форме противопоставляла себя учительнице параллельного класса, 1 «а», Лидии Николаевне, гораздо более молодой и в разы более либеральной. Мол, вам, ребята, повезло гораздо больше, чем первому «а».

Идея вторая. Наша школа настолько превосходная и исключительная (слово «элитная» тогда хождения не имело), что каждого из нас в любой момент могут из нее исключить. Слово «исключить» постоянно присутствовало в лексиконе Надежды Васильевны, выполняя функцию словесного дамоклова меча. (Надо сказать, частично Надежда Васильевна была права — школа наша и впрямь была хорошей, по тем временам одной из лучших в Москве среди французских спецшкол. Правда, я не помню ни одного случая, чтобы кого-нибудь действительно из нее исключили.)

Идея третья. Если мы в полной мере не осознаем первой идеи и не будем вести себя соответствующим образом, то вторая идея станет реальностью.

Инсталлировав в наши глупые головы эту идейную конструкцию, Надежда Васильевна принялась дубасить нас двумя дубинками, на ударах которых и держится всякая мораль — чувством вины и страхом.

Со страхом понятно — она в разных формах грозила нам исключением из нашей прекрасной школы, одновременно расписывая ужасы обучения в обычной школе, где учителя — изверги, а ученики — дебилы и малолетние преступники.

Чувство вины генерировалось в нас тоже довольно простым и при этом эффективным способом. Надежда Васильевна, дождавшись подходящей ситуации, придавала своему лицу добро-скорбное выражение и говорила (всему классу или кому-то в отдельности) что-нибудь такое, из чего следовало, что вот она к нам (к нему, к ней) со всем сердцем, всю душу вкладывает, всю себя отдает без остатка, а мы (он, она), черствые, неблагодарные, не ценим, не понимаем, не соответствуем, etc. Далее лицу придавалось еще более скорбно-стоическое выражение, и урок продолжался. Семью восемь — пятьдесят шесть. Подлежащее и сказуемое. Ласточка с весною в сени к нам летит.

Были и более тонкие способы. Как-то раз после родительского собрания Надежда Васильевна сказала моей маме: сын ваш, конечно, хорошо учится, но не горит он, а тлеет.

Не горит, а тлеет. Не горит, а тлеет. Не горит, а тлеет.

Мама тем же вечером сообщила мне, что я не горю, а тлею. Мне оставалось только глупо и виновато хлопать глазами. Надо, значит, гореть. А как гореть — непонятно. Но как-то надо. Надо как-то постараться гореть.

В связи с этим противопоставлением тления горению надо сказать, что у Надежды Васильевны был свой идеал ученика, некий эйдос первоклашки, которому нельзя было в точности соответствовать, но к которому следовало всячески стремиться приблизиться.

Идеальный первоклассник, чаемый Надеждой Васильевной, — не обязательно отличник, хотя хорошая учеба была непременным компонентом этого светлого образа. Он должен был беззаветно любить Надежду Васильевну и вот именно «гореть» — то есть прилагать к учебному процессу усилия, едва ли не превышающие человеческие возможности. Учить, зубрить, на уроке ловить каждое слово, иметь на лице выражения крайней заинтересованности и щенячьего восторга, буквы разные писать тонким перышком (шариковой ручкой) в тетрадь, высунув кончик языка от усердия. У доски отвечать громким, звонким голосом, как актрисы, озвучивавшие детские роли в старых советских фильмах.