Монстр. Маленький изобретатель - [14]

Нет, конечно, тут вообще никто не бегал и не кричал, но разница всё равно ощущалась. И он лучше многих знал, что означала такая осторожность по отношению к пациенту, не важно, родильного или любого другого отделения. Он и сам когда-то точно также, почти непроизвольно, вдавливал пальцы в подошву тапочек, чтобы их задники не шлёпали по полу и прижимал к груди пакеты, чтобы не так сильно шуршали.

Причина могла быть лишь одна. Болезнь. Не успев появиться на свет, он уже чем-то болел. Однако пока, в новой среде, с кучей раздражителей, было сложно даже нормально ощущать своё тело. К примеру, он так и не смог ощутить боль от перерезанной пуповины, хотя это должна была быть часть его организма, как палец или ухо. А потому понять, что именно не так, было невозможно. Так что оставалось только ждать. Ждать и надеяться, что в итоге всё образуется.

* * *

Внутренние часы в этом маленьком теле работали отвратительно. А с учётом того, что он часто засыпал от усталости и безделья, определить, сколько прошло времени с рождения, было невероятно сложно. Может пара недель, может месяц. Радовало, что пятна постепенно приобретали всё более чёткие очертания, а ручки и ножки начинали хоть как-то слушаться его команд.

Однако, сегодняшнее размеренное существование младенца было прервано. Над его кроваткой сгрудилось сразу много пятен. Они о чём-то возбуждённо и тревожно гудели, язык был совершенно незнакомый и непонятный, хотя и красивый. Какое-то время говорил один человек, судя по всему, мужчина. Но голос был незнакомый.

Его подняли в воздух, совсем непрофессионально, грудь тут же заболела от слишком сильного сжатия. Судя по тому, что ладони были грубыми и большими, это был тот незнакомец. Перед глазами мутнела смесь разных цветов, но одно можно было сказать точно: борода присутствовала. Несколько фраз, оставшихся без ответа, похоже, были адресованы младенцу. Никакого сюсюканья, никаких ути-пути.

А потом тело затопило невыразимо приятное тепло. Словно бы каждую клеточку хорошенько отпарили в бане, а потом напоили вкусным сладким чаем. Невероятное блаженство, ни разу не испытанное в прошлой жизни. Почему-то он был уверен, что это дело рук его нового гостя.

К сожалению, в конце концов, блаженство закончилось, его положили на место, а взрослые пятна вышли из палаты. Судя по его опыту, сейчас должно было происходить объяснение с родственниками, в данном случае, родителями. Естественно, ничего слышно не было, но даже если бы и было, он бы все равно ничего не понял.

Тёплый мужчина приходил ещё трижды, и ещё трижды маленькое тело купалось в наслаждении. А потом визиты прекратились. Судя по тому, что громкость передвижения окружающих так и не изменилась, пользы от этих посещений, кроме, непосредственно, удовольствия, не было никакой.

* * *

Где-то неделю назад пятна окончательно превратились в нормальные человеческие силуэты. Странно было видеть настолько огромных людей, но вскоре он привык. Хождение на цыпочках не прекратилось, но перешло в новую стадию. Это он тоже помнил. Когда человек был уже не в силах продолжать искренне переживать о больном, его шаги становились особенно широкими, словно он старался как можно быстрее убраться из запретной зоны.

Лишь три человека продолжали относиться к нему также трепетно и нежно. Первой была престарелая акушерка, женщина, в которой, даже с учётом поправки на габариты «взрослых», всё казалось слишком большим. Высокая, шириной плеч и размером рук больше похожая на профессионального воина, с густо-красным носом, постоянной улыбкой во все тридцать два зуба и раскрытыми, словно в вечном удивлении, глазами. Слух отлично работал с самого рождения, и пусть он не знал языка, выяснить, как её зовут, было несложно. Имя большой акушерки было Таракис, и оно ей невероятно шло. Она единственная из всего персонала продолжала нянчиться с ним не по долгу службы, а потому, что искренне этого хотела.

Вторым был невысокий мужчина с роскошными русыми бакенбардами, смеющимися искорками в глазах и мелодичными переливами в голосе. Этого человека он знал уже очень долго. Именно его голос чаще всего звучал рядом. Пожалуй, стоило бы называть его папой, но на вид молодому человеку было максимум лет двадцать пять, так что на такое обращение просто не поворачивался язык. Всё-таки опыт прожитых лет давал о себе знать.

Однако, был ещё один человек. И вот её называть мамой ему ничто не мешало. Она не была особенно красива. Скорее тут было бы уместно слово «тонкая». Тонкие пальцы, тонкие руки, тонкий стан…, и вся она, от образа до поведения, была преисполнена этой особой тонкости. Той тонкости, с которой старый хирург делал надрез, спасающий жизнь пациенту, а юноша прижимал к себе любимую. Невероятная мягкость и аккуратность, в которых, так глубоко, что почти невозможно заметить, скрывался несгибаемый стержень, основа, без которой всё бы мгновенно развалилось.

Она проводила с ним почти всё время. Если не держала на руках, то сидела у кроватки или стояла где-то неподалёку. Иногда к ней подходили муж или сестра Таракис, что-то говорили, она кивала и пропадала на какое-то время. Видимо, ходила поесть и поспать. Всегда недостаточно, потому как с каждым днём мешки у неё под глазами становились всё больше, а сама она – всё более худой.