Monpti - [48]

– Измеряй меня так, но побыстрее.

– Послушай-ка, Анн-Клер. Спешить при этом я не могу, – говорю я хрипло. – Был древнегреческий мудрец, звали его Питонилли. Он изложил основы серьезной алгебры. Знаешь, что сказал Питонилли? «Каждое женское тело было идеально чистым, пока бедра не обхватили подвязками». Так что снимай свои подвязки тоже, если не хочешь, чтобы я узрел в тебе неопрятную женщину. «Где место женщины под солнцем? Vel in tumulo, vel in thalamo». – (Собственно говоря, цитата эта не соответствует истине. Но она об этом не имеет ни малейшего представления, следовательно, ничего страшного.)

– Monpti, ты просто пугаешь меня. Как ты аморален! Она раздевается, а я аморален.

– Опусти хоть рубашку до пояса. Вспомни, статуи в парках Парижа все стоят обнаженные, и думай о науке. Знаешь, сколько мучеников знает наука? Голого женского тела нужно стыдиться лишь тогда, когда оно искалечено или обезображено сыпью. Зачем скрывать то, как нас создал Бог? – (На Пасху иду исповедоваться, каяться в грехах!) – Как выглядела бы роза в комбинации или корова в шелковых чулках? Бык в длинных подштанниках?

– Перестань, или я сойду с ума. Или ты меряешь сейчас же то, что хотел измерять, или я одеваюсь. Никакой питуленции не существует, я вчера всех спрашивала.

– Теперь мне все ясно: у тебя определенно сыпь.

– Смотри сюда, ты, нахал!

Быстрым движением она встряхивает плечами, рубашка скользит вниз, к талии, и теперь она стоит передо мной обнаженная до пояса. Ее прекрасной формы груди сияют на темном фоне, как ослепительно белое пятно внезапно пролитого молока.

Это был всего лишь миг. Она тут же поднимает рубашку и тянется к платью.

– Разреши мне хотя бы измерить.

Твердые небольшие груди напряглись под тонкой материей. Сантиметр дрожит в моих руках.

– Прости, Анн-Клер. Я больше не выдержу этого. Я схожу с ума от тебя. Я хочу тебя.

– Нет. Пусти меня, или я закричу.

– Ты не хочешь?

– Нет.

– Ну что ж, прекрасно. Запомни: я больше никогда в жизни не попрошу тебя об этом. Лучше пойду в сумасшедший дом, но не унижусь.

Она безмятежно одевается и становится все веселее. Даже поет:

J'aime tes veux, Comme un enfant Aime un joujou Qu'on lui défend.

Я люблю твои глаза, Как ребенок-егоза Любит более всего То, что прячут от него.

Если какой-нибудь женщине когда-либо взбредет в голову быть со мной милой и готовой к любви, она у меня узнает – я буду ее так мучить, что – чтобы черт всех баб…

Двадцатая глава

Сегодня я узнал от горничной, что супружеская пара с кружевными трусиками съехала.

Передо мной вдруг возник образ Мари-Луиз: бледная узкоплечая женщина с большими карими глазами. Женщина, которая может только плакать. Анн-Клер – сама жизнь, с ее вьющимися белокурыми волосами, ее лучистыми синими глазами, ее алыми губами, жизнь, молодость, сила. Она тоже часто плачет, но это нечто другое.

В одну из суббот вечером Анн-Клер говорит:

– Завтра мои родители уезжают погостить в Сен-Клу и вернутся лишь во второй половине дня. Я не поеду – скажу, что болит голова, и приду к тебе. Уже в полдевятого я могу быть здесь, хочешь?

– Приходи, любовь моя, я буду ждать тебя.

В семь утра я уже на ногах. Комнату мне пришлось убрать самому, так рано здесь еще не убирают. В четверть девятого я покончил с уборкой и лег на кровать.

Сейчас Анн-Клер выходит из дома. Я мысленно сопровождаю ее. Вот она выходит из метро, теперь идет по улице Сен-Жакоб, вот стоит перед отелем и поднимается наверх. Но она не приходит. Стук маленьких туфелек по старым деревянным ступенькам все еще не слышен.

Сегодня я намерен быть похитрее. Я обвяжу ее красивыми словами. Женщины хотят этого, она же сама сказала.

Девять часов уже прошло.

Уже четверть десятого, а ее все еще нет.

Иногда я слышу шаги, но они затихают на первом или втором этажах, и хлопанье отдаленных дверей кладет конец всем мечтаниям.

Это просто невозможно вынести. Она опаздывает больше чем на час.

Значит, она всего лишь играет со мной?

Я покончу со всей этой историей, хватит ждать. Когда мужчина жесток с женщиной, то он, по сути, мстит всего лишь за это вечное ожидание, доведенное женщинами до настоящего садизма. Ничего нет более унизительного. Может, с ней что-нибудь случилось? Этот вопрос всегда задают в таких случаях, и ни разу он не был справедлив. Еще никто не умирал накануне свидания.

Я беру шляпу и хочу выйти. Когда я открываю дверь, я слышу знакомый стук каблуков, но не такой проворный и быстрый, к какому я привык, скорее медленный и тяжелый. Это кто-то другой, должно быть, конечно, полная женщина. (Мне сейчас подумалось, что полные женщины всегда пахнут белками, по крайней мере те, кто посещает отель «Ривьера».) Я свешиваюсь через перила.

Это Анн-Клер, но она несет большой белый пакет. Что она там тащит, интересно?

Я возвращаюсь в свою комнату и жду. Спустя некоторое время в дверь стучат. Я открываю. В руках у нее большая коробка из-под шляп.

– Почему ты идешь так поздно?

– Тсс! – отвечает она таинственно.

– Что в этой шляпной картонке?

– Держи ее осторожнее, но смотри, она очень тяжелая. Я ставлю картонку на пол.

– Почему ты опоздала?

– Ставь не на пол, а на стол.