Монгол - [17]

Кто-то вспомнил, что у Кюрелена хороший голос, и Есугей приказал ему петь. К тому времени калека уже здорово напился и с трудом поднялся на ноги. Красные блики играли на твердых складках войлочной одежды, и казалось, что глаза у него загорелись красным огнем. Он пристально глядел на воинов, и они отвечали ему такими же неприязненными взглядами, что-то бормотали себе под нос. Когда людям, сидевшим у других костров, стало известно, что сейчас будет петь Кюрелен, они поспешили занять место ближе к нему. За ними по пятам следовали женщины. Три старика громко ударили по струнам своих хуров. Кюрелен раскинул руки и рассмеялся, но никто его не поддержал.

Кюрелен поклонился Джелми, который не сводил с него взгляда.

— Я спою одну из песен твоего отца и постараюсь, как смогу, перевести ее для этих грубых ушей. Они ничего не поймут, а мы с тобой получим удовольствие, — сказал ему Кюрелен.

— Я немного понимаю язык твоего народа, — тихо ответил ему Джелми. — Раньше мне приходилось иметь с вами дело.

Лицо у него повеселело, и он стал ждать начала песни.

Усталая Оэлун лежала на своем ложе, и сквозь чистый прозрачный холодный воздух до нее донесся голос брата. Она поднялась, накинула на плечи меховую накидку и с трудом добрела до входа в юрту, где опустилась на помост, обратившись в слух. Оэлун не разбирала слова песни, но ее ласкал голос брата, сильный, мощный и очень красивый:

На свете остается одна правда, хотя она может не понравиться глупцам:

Перед голодом преклоняются даже боги, —

закончил пение калека.

Голос его замолк, и в воздухе долго отдавалась эхом последняя грустная нота. Никто не стал хвалить певца. Воины в недоумении смотрели друг на друга, они были разочарованы, потому что не поняли ни единого слова. Смысл песни понял Джелми и хитрый шаман. Монах был очарован голосом певца и даже подумал, что слышал голос самого Великого Будды, что бескрайние просторы Гоби усилили звучание голоса певца, пока звуки его не достигли самих звезд. Шаман улыбался, миролюбиво смотрел на Кюрелена. Священник продолжал громко храпеть у костра.

— Кюрелен, неужели ты не знаешь песен о славных подвигах? — заорал один из воинов.

— Подвиг, смелость, мужество? — задумчиво повторил Кюрелен, как будто он никогда прежде не слышал этих слов.

Есугей презрительно сплюнул.

— Конечно, тебе они неизвестны, — заявил он под смех воинов.

— Смелость — это ответ глупца, — сказал Кюрелен.

Его поняли только Джелми и шаман, который громко захохотал.

— Тогда спой нам песню о любви, — попросил другой воин, и все вокруг засмеялись, хлопая друг друга по плечам и груди. От смеха некоторые из них даже повалились на землю. Кюрелен и любовь! Эти люди находили в самом сочетании повод для смеха. Воины хохотали, хрюкали и визжали от приступов смеха.

На лбу у Кюрелена выступили крупные капли пота, но он спокойно улыбался и ждал, когда люди успокоятся.

— Хорошо, я спою вам о любви, — тихо произнес он.

Вокруг все снова начали хохотать. Старики ударили по струнам, и сладкие звуки любовной песни разнеслись в ночном воздухе. Кюрелен пел, и в его голосе звучало отчаяние, горечь разлуки и безнадежность. С лиц воинов исчезли усмешки, а вместо них появилось удивление и удовольствие. Люди придвинулись поближе к певцу, чтобы лучше слышать его великолепный и выразительный голос, чистый и страстный.

Прекрасный, сильный голос поднимался, подобно дикой птице, из темной бездны и мук. Воины сидели, широко раскрыв глаза. За кругами, освещенными кострами, застыли безмолвные тени. На их лицах появилось странное выражение, будто люди неожиданно расстались с прежней дикостью и испытывают незнакомые варварам эмоции.

Пока Кюрелен пел, по его лицу разливался странный свет, он улыбался, но это была улыбка мученика, а руки его тянулись ввысь, будто он изо всех сил стремился к небу. Никто уже не обращал внимания на то, что тело певца изуродовано, и Кюрелен обрел, кажется, другое прекрасное тело.

По лицам воинов текли слезы, шаман отодвинулся подальше в темноту и вытирал украдкой глаза рукавом.

Джелми внимательно прислушивался к звучавшей на чужом языке отцовской песне, видя, как ее слова и голос Кюрелена глубоко взволновали людей!

Оэлун, зачарованная пением, не приближалась к кострам, но она была уверена в том, что Кюрелен знает, что сестра слышит его песню, и ей казалось, будто они с братом сейчас одни в просторах степей и в тишине ночи.

Одиноко мое ложе, и постель холодна, как могила.

Только я… Только я один…

Не имею права мечтать о ней! —

закончил свою песню Кюрелен, руки его бессильно упали, и он низко опустил голову на впалую грудь. Он, кажется, ничего не слышал, а вокруг бушевали крики, разрывая тишину Гоби.

Есугей радовался, стоя рядом с ним. Он приказал, чтобы к его костру привели одну из пленниц. Крики одобрения не прекратились, когда к Кюрелену подвели испуганную девушку. Она была пухленькой и небольшого росточка, хорошенькая. Крупные ее глаза были похожими на чернослив, а ротик — небольшой и капризный — был подобен красной ягоде. Есугей, громко хохоча, толкнул ее в бессильные руки Кюрелена и весело заорал:

— Бери ее! Я хотел оставить ее для себя, но она — твоя. Отведи ее в свою юрту, и пусть она тебе прислуживает!