Монгол - [15]

Кюрелен присел на корточки у костра напротив пленников и дружелюбно обратился к ним. Селджукен что-то небрежно пробормотал сквозь стиснутые зубы, а монах вежливо ответил меркиту. Он немного повеселел, а когда Кюрелен заговорил с ним по-китайски, на тонком изможденном лице монаха появилась милая улыбка, а глаза заволокли слезы.

Кюрелен говорил с ним о Китае, тамошних храмах, колоколах, великолепных зданиях, его улицах и ученых, чудесных накопленных веками знаниях, о философах и музыкантах и простых учителях, о прекрасных дворцах. Джелми слушал калеку, а по лицу его текли слезы.

— Мой отец был другом старого императора, и его манускрипты остаются в сокровищнице дворца. Он был поэт, его имя — Чун Чин.

— Неужели? — воскликнул Кюрелен. — Мне известны его поэмы. Например, одна из них под названием «Перевернутая Полированная Чаша»!

— Мой отец, — Джелми улыбнулся и покачал головой, — был великим циником и хорошим любовником и ни во что не верил. Мы не должны забывать…

Кюрелен что-то вспомнил и захихикал.

— Персидские поэты не могут с ним справиться — они считают важными вещи, совершенно недостойные внимания, и говорят об этом. А китайцы в это верят. Поэзия без веры похожа на нитку ярких бусинок, нанизанных на шнурок. Они сверкают и привлекают взгляды, но ничего не стоят.

Селджукен был поражен рассуждениями, звучавшими в бесконечности Гоби, продолжая медленно пережевывать мясо, широко открывая рот. На лице его выражалось презрение, пожав плечами, он еще раз с гордостью повторил:

— Мой отец — принц.

Разговор между монахом и Кюреленом продолжался. Монах часто смеялся, и его длинные белые зубы сверкали в темноте. Кюрелен во время разговора размахивал руками. Казалось, от него исходил поток силы и энергии. Губы искривила хитрая улыбка. Джелми тихонько посмеивался над забавными высказываниями Кюрелена и, кажется, позабыл о своем плачевном положении, потому что наслаждался приятной беседой, которая словно перенесла его в дом отца. В этом доме было множество изделий из слоновой кости и драгоценного дерева, керамики, украшенной золотыми узорами. Он вырос среди изящных нефритовых фигурок и запахов благовоний, слышал разговоры друзей отца, и Кюрелен представлялся Джелми одним из тех веселых и циничных философов, которых так любил его отец.

— Как странно, что ты находился здесь, в этой глуши! Ты так учен и мудр! — воскликнул он вдруг.

Лицо Кюрелена исказила гримаса:

— Я знаю не так уж много. Я умею хорошо говорить, и мне удалось запомнить умные фразы. Однако я ничему по-настоящему не учился — для этого я слишком ленив. Я предпочитаю хорошо поесть!

Сказав это, он ухватил нежный кусочек мяса с блюда Джелми, не показывая вида, что слова Джелми ему приятны. Собеседник, которому нравились забавные речи калеки, покачал головой. Тот, прожевав мясо, внимательно взглянул на монаха:

— Мне нужно дать вам двоим важный совет. Наш главный шаман Кокчу — вредный и мстительный человек, и я сегодня видел, с какой неприязнью он смотрел на вас. Это было в тот момент, когда вы разговаривали с нашими людьми. Я вам советую не злить его. Он обладает обширными знаниями о различных ядах.

Селджукен насмешливо фыркнул.

— Мы, христиане, отправляемся в разные концы света и говорим слова нашего Бога даже тогда, когда нам угрожает смерть и мученья.

Кюрелен поднял брови.

— Поменьше болтай о мучениях. Тебе неизвестны выдумки и фантазия нашего шамана. Думай сам. Я тебя предупредил.

— Я буду проповедовать правду, — возмутился Селджукен, хотя ему стало явно не по себе.

Кюрелен перевел взгляд на Джелми, решив, что священник не стоит его усилий:

— Правда может быть облачена в разные одежды, служить многим хозяевам. В одной из известных мне поэм было множество рассуждений о правде, и поэт назвал ее наемником любого вождя. Я надеюсь, что ты не станешь ни с кем делиться своим понятием о правде. — Он сделал широкий жест, показав на горевшие вокруг костры и сидевших подле них воинов. — Друг мой, это сильные, грубые и жестокие люди. Они — дикари, ни о чем не рассуждают, а только берут. Им не нужны наука или философия. Они просто существуют и зря не болтают.

— Но ты с ними беседуешь, — заметил Джелми.

Пожав плечами, Кюрелен отпил глоток вина.

— Друг мой, ты уже слышал, что я — слишком ленивый человек.

— Почему ты не вернулся в Китай?

— В Китае я — глупец среди мудрецов, — улыбнулся калека, — а здесь — человек среди животных. Меня кормят эти животные. В Китае все гораздо умнее. — Он смачно облизал пальцы и спокойно уставился на монаха: — Не забывай, я сказал, что они — звери, и их поступки можно предсказать. Познавшие учения люди предсказуемы, но ожидай зла от каждого, и ты не ошибешься.

Шум вокруг костров становился все громче, мешая слышать друг друга. Кюрелен встал.

— Сейчас будут решать, как назвать моего племянника, — сказал он. — Я должен присутствовать при этом событии.

Кюрелен ушел, Джелми следил за ним грустными глазами. Священнику ни до кого не было дела — он пребывал в состоянии приятного опьянения. Джелми не коснулся налитого вина. Священник грубо вырвал чашу у него из рук, выпил вино одним глотком, громко отрыгнул и вытер грязной рукой бороду. Джелми не обратил на него внимания. Он размышлял.