Монастырские утехи - [14]

присылали за ней коляски. Или, бывало, вскочит она на коня и мчится во весь дух, чтобы

застать в живых рожавшую скотину. А сын — всегда при ней; так он проник во все конюшни,

видел все тайны, знал повадки скота, и особенно лошадей; он рос вместе с жеребятами, как

брат, и полюбил их больше всего на свете.

   Потому нетрудно ему было стать самым большим барышником, а потом — главарем

конокрадов. От Брода Черны, вниз по Дунаю, через Бэрэган и Добруджу, до самой Херцы

Буковины Амоашей приказывал и передвигался, ровно владыка, и страна его была обширнее,

чем у Мирчи Воеводы.

   По правилам большой политики империи конокрадов полагалось владыке пусты подать через

Карпаты руку правителю Бэрэгана. Так встретились и побратались Эгон-венгр и Амоашей-

валах, и сходились они, когда была в том нужда, в горах десятки раз, в десятках мест, но

особливо — по эту сторону Карпат, на наших землях.

   В канун Ивана Купалы, славного своими конными ярмарками, конокрады съезжались на

Лошадином мосту над горой Пентелеул. Там, наверху, под бездонным одиноким небом, есть

величавое плато — люди называют его мостом,— длинное и просторное, как царские угодья,

утопает оно в траве и цветах; целые табуны лошадей могут пастись и резвиться на этих лугах, и

никто об этом не прознает.

   Здесь конокрады обменивались поживой. Лошади, добытые Амоашеем, перегонялись на Запад,

в Австрию и дальше. Взятые же Эгоном до времени скрывались в землянках Бэрэгана, а потом

двигались к Браиле. С дунайских пристаней они переправлялись через Босфор и тут

превращались в анатолийских или персидских коней.

   И конечно, побратимы обменивались не только кобылами и жеребцами, но и советами, как бы

лучше, втихую свести коней с хозяйских дворов. И, рассказывая о своих подвигах,

раззадоривали друг друга и состязались в храбрости и ловкости.

   Увести простых лошадей — пустяк, забава. Сам главарь такой работой даже брезговал.

Посылал ученика. Тут только приманить собак, одурачить хозяина, неслышно шапкой

отомкнуть засов, а уж конь идёт послушнее ягнёнка. Для этого правой рукой, как клешнями,

кладут лошади на храп закрутку, и, зайдясь от боли, она подчиняется. Хозяин проснется

поутру, а стойло уже пусто.

   С теми, кто посмелее, кто мог взять их за горло, вернее сказать, где они знали — добром дело

не кончится, конокрады пускались на разные уловки. Травили дворовых псов, поили сторожей,

крепко связывали работников, заговором усыпляли хозяина, и он, против обыкновения, спал

без задних ног; тут-то они и грабили конюшни. Для этого случая у них всегда при себе была

«мёртвая рука», усыплявшая стражей.

   А чтобы окончательно сбить всех с толку, они обували копыта украденных лошадей в другие

— из войлока и кожи — задом наперед, так что конские следы заводили пострадавшего в

тупик.

   Эгон показал себя дерзким, удачливым и храбрым. Правда, иногда чересчур жестоким. Если он

видел, что никакими силами не может завладеть добычей, на которую зарился, то пробирался

ночью и поджигал конюшню. Охваченные страхом лошади громко ржали, метались, бились о

стойла, поднималась тревога. Сами же конокрады кричали во всё горло: «На помощь, пожар!..»

Хозяева вскакивали, спросонья и впопыхах открывали или выламывали двери конюшен и

выпускали коней, а те вырывались вон и, ошалев от страха, разбегались кто куда. Тут-то Эгон

со своими сообщниками и ловил их. Пользуясь общим переполохом, конокрады вскакивали на

лошадей, и поминай как звали...

   Что иногда при этом калечились и гибли дорогие кони, а иной раз сгорали целые хозяйства и

умирали люди — до этого Эгону не было дела. Он своего добивался.

   Амоашей был помягче и пользовался только мирными средствами. С хозяевами справиться —

для него легче лёгкого. С лошадьми бывало потруднее... Как-то раз попался ему конь такой

норовистый, что никто, кроме хозяина, не смел к нему притронуться, да и тот подходил с

приманкой. Так что человек этот и конюшню перестал замыкать. Припрет, бывало, колом дверь

—и всё. Потому как хорошо знал: его рысака не украдешь. Но вот конокрад положил на коня

свой невинный голубой глаз. Пытался не раз подойти к нему на пастбище. Конь взвизгивал,

оскаливался и, как к волку, повернувшись к нему спиной, начинал рыть землю копытом. Такого

добром не уведешь. Конокрад — в город, шапку снял, прохаживается, заглядывает в

снадобницы. А когда вернулся, подослал в конюшню мальчонку, и по наущению конокрада тот

под вечер примешал в овес какое-то снадобье из кулька. Ночью Амоашей объявился с

четырьмя забулдыгами, они потихоньку погрузили на носилки каурого — тот не шелохнулся,

спал, как младенец,— и преспокойно себе вышли со двора. Опиум действовал легче и не так

жестоко, как огонь. Эгон, прослышав об этом, поморщился: у валаха бабьи приемы... Но

Амоашей и наперед поступал, как ему подсказывали ум и сердце... В другой раз он играючи

свёл со двора распрекрасную кобылу благородных кровей, да ещё обещавшую принести такого

же жеребёнка. И всего-то ему понадобилось для этого дела око рому, разбавленного крепким

спиртом, да переметная сума сахару. Кобыла, не хуже бабы падкая на сласти, напилась в

стельку: конокрад за полночи до отвала накормил её сахаром, смоченным в хмельном спирте, и