Монастырь потерянных душ - [29]

— Слушай… — перебила я Веронику, и тут же поняла, что это обсуждать с ней не буду. — Извини, я сейчас. Тебе взять?

Она судорожно кивнула, не сразу поняв, в чем дело. Но сначала я, поколебавшись между Денисом и Романом, выбрала Дениса и подошла к нему.

— Ты видел, как вынесли чашки?

Он сообразил быстро, но помотал головой:

— Нет. Я задумался…

Поозиравшись, я дотянулась рукой до Тани, тронула за плечо.

— Ты заметила, когда чай принесли?

— Правда? — она удивленно приподняла брови, посмотрела на стойку и улыбнулась. — А я-то думала, почему мы сегодня без чая…

Теперь оставалось встать и громко спросить, видел ли кто-нибудь, как появились чашки, но я не стала. Почему-то я была уверена, что каждый ответит нет.

Запись двадцать вторая

Пока я думала, как же мне докопаться до Вероники, до скрытой стороны ее жизни, которая могла — какой кошмар! — дублировать мою, пришли монахи и позвали нас за собой. Я отметила, что там, где двадцать минут назад под деревом стоял Костя, брошенной им сигареты нет. А я ведь точно помнила, куда она упала. В Монастыре курили почти все парни и некоторые девушки, например, Вероника, но я никогда не замечала безхозных окурков. Невидимые дворники-сироты трудились на славу.

К слову, несколько пачек сигарет в последний раз лежали в зале с мозаикой рядом с бумагой и карандашами.

Мы шли какими-то узкими путями через центр Монастыря (дорогу ни за что не запомнить), потом поднялись по такой же узкой лестнице, которая, наверное, была черной, и в конце концов очутились в небольшом, человек на восемьдесят кинозале.

Старший Монах предупредил, что фильм старый и будут проблемы со звуком, но он надеется, что мы все поймем. Как только он отошел от экрана, одновременно стал гаснуть свет, зазвучала музыка и появилось ничего не говорящее название студии в серо-белых лучах. Выяснилось, что фильм документальный, не цветной и, судя по всему, снят в Советском Союзе где-то в шестидесятые годы.

Речь шла о маленьком сибирском городе, который, в основном, населяли ученые.

Плюс обслуживающий персонал. Большие дома с высокими окнами были, похоже, построены в сталинские времена. Фильм начался показом солнечных улиц, по которым шли люди со счастливыми и интеллигентными лицами. Упитанные беззаботные женщины в легких костюмах. Высоколобые мужчины в белых рубашках с расстегнутыми воротниками. На фоне музыки вещал хорошо поставленный голос, сообщая, что зрители видят будни научного городка. Текст казался скучным, планы — вылизанными, хотя по-своему привлекательными. Идеальный мир, светлое будущее. Мне даже захотелось туда попасть.

Магазины, вежливые продавцы. Огромный зал библиотеки. Какая-то лекция на фоне стилизованного изображения Ленина. Кадры из типографии, где печатают номер местной газеты. Уцепиться вроде бы не за что. Но через какое-то время я начала замечать необычные вещи. Например, в сюжете про детский сад на десяток детей было пять воспитательниц! И выглядели они все как любящие мамочки, дети это чувствовали, лезли на колени и обниматься. Такое сыграть невозможно, нужна либо основательная психологическая обработка, либо — действительно — способность любить детей, которую в одном месте и в таком масштабе не встретишь среди педагогических работников. Вновь потянулись изображения улиц — съемочная группа будто совершала экскурсию по городу, заходя то туда, то сюда, — и я поняла, что почему-то здесь нет ни одной машины. Может, их убрали специально? Тем временем начался сюжет про медицинские изыскания. Большеголовый крупный доктор в белом халате рассказывал ни много, ни мало про пересадку головного мозга. Я не верила своим ушам. Конечно, опыты на человеке были только в перспективе, но не слишком отдаленной: доктор обещал, что не пройдет и пяти лет, как… В описание технологии я не вникала, речь шла о заморозке, о специально разработанном для периода адаптации боксе, что-то еще. Но я была уверена, что подобные вещи в реальности до сих пор невозможны. Повеяло ужасом, как от головы профессора Доуэля. Тем временем, доктор перешел к психологическим аспектам. Конечно, пересадка мозга означает, практически, полный перенос личности в другое тело.

Донорами тел могли бы стать люди, чей мозг умер, неизлечимые психические больные с соответствующими органическими повреждениями и преступники, осужденные на смертную казнь. Существуют великие личности, которые заслуживают больше, чем одна жизнь, — произнес доктор, сурово из-под густых бровей глядя в камеру. Он производил впечатление человека солидного, который хорошо знает, о чем говорит.

Я подумала, отдала бы я — например, в случае самоубийства — свое тело для того, чтобы в нем поселилась более достойная женщина. Несмотря на бредовость идеи, она меня привлекала. Любопытно было бы выяснить, заключается ли вся «личность» действительно в мозге, или что-то зависит — если вспомнить версию Александра Беляева — и от других частей? Более того, тут вставало и множество интересных религиозных вопросов, которые стоило прояснить. Тему морали я в своих мыслях даже не стала затрагивать: ведь понятно, что ограничения такого рода следуют из человеческого страха перед незнакомым, а настоящим ученым необходимо подобный страх предолевать. В какой-то момент мне показалось, что доктор, говорящий столь уверенно, уже ставил эксперименты на людях, хотя и нелегально.