Монастырь потерянных душ - [28]

Нечто, заключенное в человекообразную оболочку тела.

В дверь негромко — стеснительно — постучали.

— Войдите! — воскликнула я. После невеселых размышлений было как-то безразлично, что меня застанут в постели, раздетой.

Вошел Денис. Прикрыл дверь. Постоял на пороге. Я села, натягивая на грудь одеяло.

Мы посмотрели друг на друга немного, потом он подошел, опустился на край кровати и тихо буркнул: «Привет».

Это был второй мужчина в моей жизни — после техника, похожего на медведя. Других я не то что не помнила, — я точно знала: их нет. Не везло. Не умела. Мне, Даше, единственно верным казалось, когда не слишком знакомый мужчина, четко угадав подходящий момент, берет меня молча, а я молча ему отдаюсь. Каким бы он ни был.

Мы заснули в обнимку.

Когда среди ночи я открыла глаза, то подумала, что это сон. Денис, голый, сидел на корточках на комоде, а перед ним лежал камень. Голубой лунный свет касался коленей мужчины. Камень — то ли отражал сияние, то ли слабо светился сам.

Прищурившись, я увидела в воздухе даже какие-то линии. Понятно, что из-за ресниц, но мне больше хотелось думать, что такова структура свечения, уходящего вертикально вверх.

— Где ты его взяла? — спросил Денис.

— Нашла, — сказала я коротко и вытянулась посмотреть на луну. Ее диск был поеден темнотой справа, слизан на четверть словно мороженое. Я сползла в постель и уснула опять.

Утром я проснулась в одиночестве. Камень лежал на месте.

До завтрака оставалось часа полтора. Тело хотело двигаться, я вышла во двор и принялась повторять то, чему нас учили монахи. Согнуть колени, перенести вес на одну из ног, сделать длинный, с растяжкой, шаг, согнуть, перенести вес и так далее. Руки помогали сохранять равновесие. Дыхание очень быстро вошло в согласованность с ритмом движений: вдох на начале шага, выдох — на его завершении. Я как будто слышала музыку издалека, но знала, что она идет изнутри.

Ритм как фон для мелодии. Волнообразное движение как песня. Думалось мне хорошо, двигалось гладко. В голове существовало только здесь и сейчас.

Так что, когда я направлялась в столовую, то веселилась от мысли о том, что главным организующим ритмом Монастыря являются не какие-то психологические заморочки, а всего лишь завтраки, обеды и ужины. Сегодня с нами делают одно, завтра — другое, сегодня мы разговариваем, завтра будем молчать, но, так сказать, режим питания остается. Человек есть то, что он ест, ха-ха.

По пути я наткнулась на Костю, — видимо, он меня и поджидал, поскольку, когда я появилась, отбросил сигарету и сделал несколько шагов навстречу. Он был опять в своем черном, монастырская одежда не шла к его худобе.

— Доброе утро!

— Привет, — пресно бросила я, не останавливаясь. Тем не менее, он увязался за мной.

— Что это вы вчера устроили?

— В смысле?

— Когда ходили мимо меня. Это вам монахи сказали, или ваша собственная игра?

— Я не знаю, так получилось.

— А зачем? Какой в том смысл?

Вот зануда! Мне не хотелось ему отвечать, ведь не поймет.

— Подожди… — я повела рукой в его сторону, отмахиваясь. За окном было видно, как за столик садится Вероника. Я ускорила шаг. Костя, наверное, понял, что выглядит глупо, и немного отстал.

Я взяла тарелки (на одной рассыпчатая гречка, на другой — черный хлеб, масло, половинка помидора и сыр) и развернулась к столикам. Вероника заметила, что я смотрю на нее. Медленно и без тени улыбки она подцепила масло средним и указательным пальцем, смачно размазала его по куску хлеба, а потом так же смачно, не отводя от меня темных глаз, слизала остатки. Пожалуй, это выглядело эротично.

На нас уже многие обратили внимание, и я решительно направилась в ее сторону, успев подумать, что в Монастыре, определенно, складывается партия черных: Женя со своей кожанкой, Вероника, Костя, и, пожалуй, Джей, которая носила черные футболки.

— Я сяду?

— Конечно, — она оценивающе прищурилась. Может, она лесбиянка?

Тогда повторить мою биографию она не могла. Я не стала лезть напролом, выяснять отношения, тем более, нам было запрещено касаться жизни номер один. Просто сказала:

— Мне говорили, что ты журналистка.

— Факт.

У нее был резковатый голос.

— Мне было всегда интересно, как журналисты работают. Это сложно? Я иногда хочу что-нибудь написать, но боюсь, что в газету мое не возьмут.

Она сунула в рот ложку гречки, пожевала и проглотила. Только потом снисходительно объяснила, что талант и неуверенность не связаны между собой.

Неуверенность можно преодолеть, отсутствие таланта — никогда.

— Ты можешь написать и показать это мне. Я скажу, получается у тебя или нет.

— Но журналистике, кажется, учат? Ты училась в университете?

— Естественно. Но это больше общее развитие, чем практика. Реально, все зависит от того, насколько ты чувствуешь жизнь.

Факты совпадали. Мнение — нет. Я считала, что журналистике обучаются с помощью регулярной работы в газете. Жизнь здесь не причем. Куда важнее общественное мнение, много раз выражаемое твоими коллегами. То есть, некое общепринятое представление о реальности, в которой мы все живем.

— По-твоему, журналист — это тот, кто пишет о жизни правду?

Слава Богу, она от меня отличалась. Впрочем, если поставить нас рядом, в этом и не усомнишься. Через несколько минут разговора о журналистике (на мои вопросы Вероника рисовалась) я вспомнила, что забыла взять чай. Собственно, на стойке его и не было. Я сидела спиной, и когда обернулась — увидела белые чашки.