Монахиня. Племянник Рамо. Жак-фаталист и его Хозяин - [10]

Жак утверждает, что судьбы людей заранее записаны в «великом свитке», — он фаталист. Но Жак и пантеист, он пребывает в убеждении, что между физическим и духовным миром нет различий, и скептически относится к идее загробной жизни — вот какую еретическую мысль заронил ему в голову некий армейский капитан, поклонник Спинозы!

А как же быть, в таком случае, с афоризмом «все предначертано свыше»? Предначертано свыше? Великие слова, иронизирует Хозяин, уж не записано ли в великом свитке, что Жак в такой-то день сломает себе шею? Не записана ли там и такая мелочь, что кто-то кого-то сделает рогоносцем? И наставительно укоряет Жака, когда тот в очередной раз готов воспрепятствовать злу: зачем же вмешиваться, если зло предначертано свыше? Значит, не предначертано, значит, «внутри себя я свободен», заключает Хозяин. Но Жаку ничего не стоит опровергнуть его самоуверенность. Вопреки всякому благоразумию Хозяин полюбил низменную женщину, и мошенник де Сент-Уэн запутал его в векселях, заставил признать своим чужого ребенка. «Три четверти нашей жизни, сударь, мы проводим в том, что хотим и не делаем… И делаем, когда не хотим». Под давлением фактов Хозяин соглашается с Жаком. И вот перед читателем как будто предстают уже два поклонника фатализма. Но с окончательным мнением торопиться не следует.

Художественная ткань «Жака-фаталиста» сложна прежде всего в философском смысле. От первой до последней страницы роман полемичен. Дидро спорит здесь с самим Вольтером, и в споре этом, как у Жака с Хозяином, некоторые уступки служат трамплином для непререкаемых утверждений и отрицаний. Да, именно Вольтер в «Кандиде» высмеял ложность «предустановленной гармонии» Лейбница (якобы уравновешение в мире добра и зла) и разоблачил пассивность фатализма; он подверг осмеянию само Провидение, разделив случайные пути жизни и главное направление прогресса. Да, это Вольтер призывал «возделывать свой сад» и видел в свободном творческом труде единственный выход из житейских противоречий. Здесь он провозвестник свободы. Но почему же Вольтер утверждал, что опыт свидетельствует о существовании бога и что если бога нет, то его надо выдумать, чтобы держать «анархические» массы в узде? Почему труд превращается у него только в моральное средство борьбы против развращенности, скуки и бедности, а переделка мира самими тружениками отодвигается в тень? Дидро-художник сумел решить ту дилемму свободы, перед которой стал в тупик Дидро-философ: человеческая деятельность, конечно, определяется обстоятельствами, но она же и изменяет обстоятельства. Опровергая Хозяина, Жак удивительно непоследователен: он каждый раз пытается предупредить несчастье и лишь потом изворачивается, как подлинный софист. А когда случается поистине черное дело, Жак страстно восклицает: «Небо хочет! Никогда не знаешь, что оно хочет и чего не хочет, да оно и само, быть может, не знает». Фразеология сама по себе, оказывается, ничего не значит. И название романа тоже иронично: Жак вовсе не фаталист. Он не приемлет покорности судьбе, но отвергает и «свободное», то есть стихийное течение жизни. Он всегда и во все вмешивается, иначе совесть его замучает.

Жак презирает собственную болтовню, если она не ведет к действию. Он сам называет себя «подлым негодяем», который носит ливрею «вместо того, чтобы вернуться к земледелию, самому полезному и почетному занятию». Работа, труд — вот о чем тоскует Жак, и в этом урок для его Хозяина, прозревающего жизненное величие своего слуги. Когда чернь принимается рассуждать, все погибло, говорил Вольтер; все спасено, утверждает Дидро, не скрывая любви к своему незнатному герою.

В конце романа Хозяин хотел бы еще раз отстегать слугу за его проделки, но поздно — лопнул ремень. Да и какой он хозяин, если обокраден и нищ, как и Жак? Им просто необходимо стать открытыми единомышленниками и друзьями, и Хозяин окончательно признает умственное и моральное превосходство Жака, он понимает, что все «великие свитки» будут перечеркнуты только тогда, когда слуги станут диктовать господам. «Это я его лакей», — прозревает Хозяин, и Жак завершает переворот в их отношениях знаменательной сентенцией: «Жак правит своим Хозяином». Мы будем первыми, про которых это скажут, а затем начнут повторять про тысячи других, гораздо лучших, чем мы с вами». Вот идейная формула единства здоровых сил нации накануне политического переворота и призыв к решительным действиям.

Так ли, впрочем? Сентенции и действия героев могут показаться запутанными, недостаточно определенными. Но костры ведь еще горят, и Бастилии стоят прочно. На всякий случай Дидро прямо подсказывает недальновидному читателю: «Будьте осмотрительны, если не хотите в разговоре Жака с Хозяином принять правду за ложь, а ложь за правду. Я вас должным образом предупредил, а дальше умываю руки».

«Жак-фаталист» обозначил существенный поворот в развитии Дидро лак художника. Разрыв с традицией здесь еще более резкий, чем в «Монахине», и приемы индивидуализации совсем иные. Внешние приметы персонажей преднамеренно оставлены в тени (хотя встречаются и живописные портреты, вроде, например, портрета красивой трактирщицы); подлинную пластику обнаруживает идейно нацеленная мысль. Идеи — это и есть настоящие герои Дидро в «Жаке-фаталисте», но персонажи не привязаны к ним жестко и ни в коем случае не являются их символами или иллюстрациями. Среда («положения») и характеры обусловливают зарождение и проявление мнений, их обмен и шлифовку; идеи действуют только в людях, через людей. И — великое мастерство художника! — пластика мысли вызывает ощущение физической пластичности. Уроки драматургических неудач не остались бесплодными. То, что сопротивлялось сценическому воплощению, уложилось в чуждую всяким канонам и штампам, всякой предрешенности форму