Монахини и солдаты - [183]

А Гертруда думала: не оттого ли она стремится к блаженству, что иначе ее горе будет слишком невыносимо? Не только ли сейчас она начала скорбеть по-настоящему, когда обрела надежное место, где можно предаваться скорби? Теперь она знает, что выживет. И все же она сказала Гаю, что без него тоже умрет, и верила в это. Сказала, что тоже будет мертва. Мертвая среди живых. И не умерла. Живет, и с ней произошло множество невероятных, изумительных вещей. Она обрела Анну и вновь потеряла ее, думала, что Анне назначено сопровождать ее в трауре, что они медленно пойдут вместе в будущее, но все обернулось иначе. Она ускользнула от протянутой к ней руки смерти и не может представить, что это было неправильно. Та ли она, что прежде, что с ней стало? Да, она будет оплакивать Гая, устроив свою жизнь, лить слезы, а Тим молча утешать ее, гладить по волосам и целовать ей руку.

И еще Гертруда думала: почти год назад Гай сказал ей: если она надумает выйти замуж, то пусть выходит за Графа. И она решила, будто он не хочет, чтобы она выходила за Манфреда. Больше она в это не верит. Наверняка Гай просто желал, чтобы она жила спокойно и счастливо. Он умолял ее быть счастливой. Но что он подумал бы сейчас?

Ее уже не преследовала память о Гае, но чем ближе становился канун Рождества, тем она острее чувствовала, что не примирилась с ним. И говорила себе, что невозможно достичь окончательного примирения с мертвыми, если не принимать за примирение равнодушие и забвение. Они не могут осуждать нас, но не могут и прощать. У них нет ни знания, ни силы, ни власти. Они могут существовать только как вопросы, как бремя, как боль и как странные объекты любви. Она всегда будет любить Гая, оплакивать его, нуждаться в нем, чувствовать боль, и этот вопрос и это бремя останутся с ней до конца жизни.

А Тим думал: ее мысли сейчас о Гае. Ах, эта печаль, печаль в глубине чуда. Он будет верен ей, думал он, будет служить ей преданно и с любовью все отпущенные им дни жизни. И никогда больше не солжет ей. Никогда. Никогда. Никогда? Ну, почти.

— Это так печально, — сказала Гертруда, — я надеялась, Анна будет с нами на Рождество, надеялась, мы встретим его все вместе: ты, и я, и Анна, и Питер, а теперь ее не будет.

— Не будем играть в шахматы, ладно? — предложил Тим. — Давай ложиться.

— Да, дорогой. Знаешь, я тут вот о чем подумала. Попробую написать роман, мне всегда казалось, что у меня получится.

— Вот это да! — воскликнул пораженный Тим. — И обо мне там напишешь?

Они отправились в спальню.

— Ты не заболел? — спросила Манфреда миссис Маунт.

— Нет.

— Я думаю, заболел, заразился от Джанет, вечно скрываешь простуду.

— Да нет же. Забыл сказать, Белинтой возвращается.

— О, прекрасно. Но почему сейчас, когда как раз начинается лыжный сезон? Наверное, деньги кончились.

— Полагаю, дошел слух, что его мать собирается замуж!

— Тогда ничего удивительного. Думаю, она сама и пустила слух. Ты, конечно, никогда не видел ее.

— Нет.

— Горгона. Таких теперь нигде не встретишь, даже в Ирландии. Но скажи на милость, откуда у Белинтоя деньги, не ты ли даешь их ему?

Манфред улыбнулся.

Он и Вероника Маунт попивали бренди дома у Манфреда. Был поздний вечер. Подмерзшие тротуары искрились инеем. Обещали снег. Но дома у Манфреда было тепло и уютно.

Комната, где они сидели, была просторной, с высоким потолком и бледно-желтыми стенами, которые Манфред не удосужился перекрасить, когда въехал сюда несколько лет назад. В мягком свете нескольких настольных ламп, расставленных у декоративного камина, она выглядела довольно приятно. Манфред и миссис Маунт (пообедав в ресторане) сидели в тени в разных углах длинного дивана, среди множества расшитых подушечек, на гору которых миссис Маунт раздраженно пыталась опереть локоть. На большом шелковом ковре у их ног были изображены изысканные розовато-лиловые охотники, преследующие изысканных розовато-лиловых зверей. По затененным бледно-желтым стенам висели гравюры и акварели — трофеи бессистемного увлечения Манфреда. В общем, он был равнодушен к тому, что его окружало, даже внимания не обращал, хотя бывало, увлеченный какой-нибудь идеей, получал удовольствие, таща домой некое сокровище изобразительного искусства.

Манфред сидел, повернув к гостье крупное ласковое лицо. Он был, как обычно, в строгом черном костюме, белой рубашке и темном шелковом галстуке с рисунком в виде редких красных звездочек. На Веронике было вечернее платье без изысков, полуночно-синее шерстяное с бледно-голубым шелковым гофрированным шарфиком, повязанным на шее с продуманной небрежностью. Беспокойные изящные ноги она подняла на диван, поджав под себя. Ее дорогие потертые туфли знавали лучшие времена.

Вероника продолжала:

— Граф будет рад увидеть Белинтоя.

— Для Графа наступили великие дни.

— Да, и в смысле Гертруды, и в смысле Папы.

— Что Гертруда сделала такое с Графом? Это поразительно.

— То, что Гертруда сделала, — сказала Вероника, — ей ничего не стоило, она протянула руку и втянула его в магический круг своей любви.

— Это было милосердно с ее стороны.

— Как ты наивен, даже скучно. Это было сделано из корысти. Она просто не хотела, чтобы Граф уезжал. Зачем лишаться раба?