Монах на краю земли - [10]

– Я не специалист по обыскам.

– Ни-че-го, – проскандировал подполковник. – Совсем ничего. Ни научных записок, ни воспоминаний, ни каких-либо упоминаний о событиях тридцать шестого года. Совсем ничего!

– А чему удивляться, – усмехнулся Аркадий Наумович. – Я тоже стараюсь не вспоминать. И расчетов никаких не веду. Нас тогда очень серьезно напугали. На всю оставшуюся жизнь.

– Значит, у Минтеева ничего не было, – сказал Авруцкий. – И вас осталось трое.

– Никого не осталось, гражданин подполковник, – сказал печально Штерн. – Никого. Фактически нас нет. С того самого дня, когда оказалось, что наша правда никому не нужна, наша наука оказалась вредна для государства, а наши знания настолько опасны, что нас готовы были расстрелять.

– Не надо так трагично, – успокоил гэбист. – Судьба единицы ничто по сравнению с судьбами миллионов.

– Вы правы, – согласился Штерн. – Допустимо затоптать колос, спасая поле. Только вот как-то забывается, что это поле состоит именно из колосков.

– Ладно, – сказал Авруцкий. – Если вам станет легче, то я готов извиниться перед вами. С вами действительно были несправедливы. Но вы поймите, теперь у них атомная бомба, и у нас есть такая бомба. У них есть средства доставки этих бомб, и у нас они есть. Но нужно нечто такое, что будет у нас и не будет у них! Понимаете?

– Да, – сказал Штерн. – Сейчас они впереди, и мы спим беспокойно. Вам хочется, чтобы впереди были мы, пусть тогда не спят они! Вам не кажется, что у этой гонки никогда не будет победителя?

– Жаль, – сказал гэбист. – Очень жаль, что я вас не убедил, Аркадий Наумович. Но, может быть, существуют условия, при которых вы могли бы отдать нам искомое?

– К сожалению, у меня ничего нет, – сказал Штерн. – Но если бы даже я это имел, то вам пришлось бы сказать правду! Подполковник закурил. Небрежным жестом перебросил пачку сигарет Штерну.

– Я не курю, – отказался Аркадий Наумович. – Бросил. Зона, знаете ли, очень к этому располагала.

– Вы мне симпатичны, – сказал подполковник Авруцкий. – Тем больше я сожалею о вашей дальнейшей судьбе. Браво, браво – ваша стойкость и приверженность идеалам заслуживают всяческого уважения. Но разве вы не поняли, что ваша правда никому не нужна и востребована будет не скоро. Если вообще будет когда-либо востребована… Но все-таки предположим! Предположим, что когда-нибудь запреты отпадут, и вы получите возможность выкрикивать свое сокровенное на всех площадях. Неужели вы думаете, что это что-то изменит? Мир и так разделен на верующих и неверующих. Верующих значительно больше. Предположим, что их количество удвоится, а неверующих почти не станет. Вы думаете, что это улучшит человеческую породу? Вы думаете, что в мире станет меньше горя? Если вы серьезно надеетесь на это, Аркадий Наумович, то, извините за резкость, вы непроходимый дурак и всем, что с вами произошло, обязаны лишь вашему характеру.

– Валентин Николаевич; – перебил хозяина кабинета Штерн, морщась от табачного дыма. – В силу положения я должен был покорно выслушивать ваши реприманды, но, честное слово, я никогда не желал ничего из того, что вы мне приписываете. Однако я убежден в одном: люди должны знать, что мир устроен так, а не иначе. И именно из знаний, а не навязанных лживых истин, люди должны делать свои выводы об этом устройстве. Казалось бы, чего проще – объявите все людям, пусть они сами делают выводы. Но вы боитесь. Боитесь, что мысли людей не будут совпадать с вашими установками. Страшно не то, что кто-то узнает правду об аэронавтике, страшно то, что они узнают ПРАВДУ!

– Вы сами говорите, что правду невозможно все время скрывать от всех, – сказал Авруцкий.

– Это не я сказал, – возразил Штерн. – Это американский президент Авраам Линкольн сказал. Можно все время дурачить часть народа, можно некоторое время дурачить весь народ, но никому и никогда не удастся дурачить все время весь народ.

– Им, конечно, виднее, – усмехнулся Авруцкий.

– Я не пойму одного, – сказал Штерн. – Ладно, нам запретили летать. Но природу-то вы не отменили? Неужели за все это время никто после нас не летал? Вы же умные люди, вы не могли запретить полеты вообще. Хотя бы тайно?

– Посылали, – легко согласился Авруцкий. – Но после вас прежних высот никто достичь не смог. Максимально – тридцать пять километров. Это не идет ни в какое сравнение с вашими достижениями. Такое ощущение, что вы были последними из летавших свободно. Остальных просто не допускают выше стратосферы! Почему мы ринулись обживать Север? Именно по этой причине, Аркадий Наумович! И что же? То, что вы называли Антарктикой, тоже недостижимо! Сплошные разломы и чистая вода. Послали Леваневского и потеряли его, пришлось все списывать на капризы природы. Потом ледокол “Малыгин”. А тут еще итальянцы сунулись… Опять заговорили об экспедиции Андре. Помните, он отправился со Шпицбергена на своем “Орле”? А ведь это было еще в 1897 году! Вспомнили Амундсена, американца Уилсона, наших Юмашова, Капицу и Данилина. Кстати, о вас на Западе тогда ходило тоже немало легенд. Вы были столь же популярны, как Соломон Андре, Нильс Стриндберг и Кнют Френкель. Вся эта шумиха, сами понимаете, была ни к чему. Поэтому и пришлось договариваться сначала с немцами, а потом с американцами, а всю Антарктику окружить запретами. Южные льды вообще объявили нейтральными. Такие вот дела! – Подполковник Авруцкий принялся разминать новую сигарету. – Понимаете теперь, почему вы благополучно досидели до конца срока? Вы думаете, что отделались бы от Седого, не будь с вами рядом Дустана Кербабаева? Прирезал бы вас в зоне Седой, если бы не Дустан. Вот кому памятник ставить надо – без приговора, по долгу службы рядом с вами весь срок отсидел. И Седого s его жиганами тоже тогда ночью он… – Авруцкий выпустил нервный пульсирующий клуб дыма. – Только не делайте удивленного лица. Контролируя вашу группу, мы одних германских шпионов полтора десятка арестовали, не говоря уж об англичанах и американцах! Одиннадцать бандгрупп ликвидировали…