Момент Макиавелли - [252]

). Мы можем напомнить, что Джексон был плантатором, а не колонистом-первопроходцем или что он выиграл битву за Новый Орлеан благодаря артиллерии, а не выстрелу из ружья; о том, что, если ему в 1828 году удалось завоевать репутацию героя, а Адамсу — интеллектуала, то в 1840 году его образ нашел своего незадачливого эпигона, когда виги сумели сделать себе героя из Гаррисона, фальшивая натура которого проявилась в том, что он простудился в день собственной инаугурации и через месяц умер. История продемонстрировала в данном случае свою безжалостную иронию, хотя его приверженцы могли подумать, что никакой насмешки над Эндрю Джексоном здесь не было; и снова встает вопрос, который считался неотъемлемым с момента возникновения Америки, — не является ли момент природы средством спасения от конфликта между добродетелью и коррупцией?

Перейдем к краткому анализу отрывка из «Заметок о штате Виргиния» Джефферсона. Коммерция — развитие искусств — развращает добродетель земледельца, но, как добавил Уэбстер и подтвердил Джефферсон, земледельческое общество способно абсорбировать коммерцию, а бурно развивающееся земледельческое общество способно абсорбировать и бурно развивающуюся торговлю. Америка — мировой сад; ее свободные земли почти безграничны, и распространение, необходимое, чтобы их заполнить, есть почти безграничное распространение добродетели. Риторика «Девственной земли» (Virgin Land) Смита, который описывает столетие, прошедшее после Джефферсона и Уэбстера, отсылает именно к такому расселению носящих оружие свободолюбивых земледельцев; можно сказать, что это риторика движения на запад, о котором говорит Беркли, чем и объясняется архетипическое значение его стихотворения для американской мысли. Поэтому расширение фронтира обосновывается в духе Макиавелли, а в мифе о Джексоне оно подразумевает наличие макиавеллиевской virtù, которая распространит влияние добродетели, не коррумпировав ее, — процесс, возможный в империи с безусловным правом собственности. Змей уже проник в Эдем — и это снова говорит о потребности в virtù — в том смысле, что коммерция существовала в Америке еще до основания республики. Однако при условии, что расширение коммерции не нанесет ущерба расширению земли, оно своими динамичными и прогрессивными качествами может способствовать динамичному развитию земледельческой virtù и внести свой вклад в образ сельскохозяйственной империи, одновременно прогрессивной и пасторальной. Синтез добродетели и virtù, который мы встречаем у Полибия и Макиавелли в наиболее оптимистических по тону фрагментах, воссоздается в традиции Джефферсона и Джексона на уровне гораздо более сложных социальных отношений, а значит, и с намного большим оптимизмом. Та мера, в какой Конституция подразумевала отказ от добродетели, с лихвой возмещалась благодаря virtù фронтира.

Риторика йомена — Америки как новой готической империи — всегда оставляет место для риторики паровой машины; можно вспомнить «марш интеллекта» и «Общество интеллектуальных паров», высмеянное в Британии того времени Томасом Лавом Пикоком[1311]. Поскольку как фронтир, так и промышленность, как земля, так и торговля являются силами, стремящимися к расширению, и то и другое можно описать в категориях страсти и динамики: в первом случае речь пойдет о патриотической virtù воина-фермера, во втором — о страстном и неустанном проявлении экономического интереса. Пока они сообща содействуют развитию, погружение в природу следует рассматривать с точки зрения и пасторали, и промышленности, ведь американца интересует не природа, которую он мог бы созерцать, глядя на идиллический пейзаж, — хотя такая возможность никогда не исключена, — а его собственная человеческая природа, гражданская, воинская, коммерческая, иначе говоря — деятельная. Если на этом этапе американец обращался к локковской парадигме, причина — в сложной истории vita activa, внутри которой Локк оказался востребован именно в этот момент времени[1312].

Кроме того, дикая природа — это материя, которой надо придать форму; природа земледельца, воина и гражданина останется несовершенной, пока он не придаст ей форму. Колонист-пионер в идеале стремится стать земледельцем, хотя как раз здесь возможно романтическое противоречие, и мысль, которую косвенным образом высказал Джефферсон — что добродетель возможна лишь в руссоистский момент прогресса цивилизации, — позже неоднократно повторяется в других картинах, образных и словесных, где земледельческий и гражданский идеал занимает «промежуточную территорию» между крайностями дикой первозданной природы и коррупцией большого города[1313]. Поэтому образ полиса — всегда скорее деревенский, хотя в нем ощутимо меньше созерцательности. И поскольку смещающийся фронтир в любой момент является промежуточной зоной между дикостью и добродетелью, всегда возникает трудность для тех, чья virtù побуждает их выходить за эти пределы, предпочитая неоформленную материю сложившейся форме, возможность — реальности, вплоть до момента, когда их собственная природа не останется нереализованной и не потеряет добродетель. С подобной дилеммой сталкивается стареющий Кожаный Чулок Фенимора Купера, колеблющийся между мирами охотника и земледельца, природной добродетели и устоявшегося закона