Молоко волчицы - [5]

Звездный ливень притих. За калиткой кто-то терся, переступал. Приглушенно прыснули девчонки. Плетень скрипнул. К костру подошла Маруська. Накинулась на остатки еды. Громко жуя, спросила:

— Чурек, деда?

— Ага. Вон звездочку видишь?

— Над Бекетом?

— К Бештау спустится — поспеет чурек. Будешь?

— Спать хочется, вставать рано.

— Постой. — Покопался в газырях, где смолоду носил пули. — Держи! Кинул пару леденцов — за чаем утаил внучке.

Девчонка полезла на сеновал.

— Черти тебя носят! — спросонок ругнулась Настя.

От церкви донесся истошный женский вопль. Далеко завыли меделянские кобели барина Невзорова. Им отозвалась ревом сука Есауловых — ублюдок, помесь от собаки и тарного волка. И покатилась по ночной станице собачья разноголосица. На лестницу выглянул Федор. Дед Иван мирно ковыряется железкой в пламенеющих углях.

— Ктой-то, батя?

— Должно, Нюська Дрюкова рожает — плодущая, как свинья.

— Свиньей была бы — озолотилась.

— Не вразумил господь.

— За бабкой хоть послали?

— А у нее дети не живут — гуляет, сатана, до последнего…

Собаки утихли. Время тянется медленно. В конюшне звучно захрумтел ночь. Чешется бык — сарай шатается, рогом стучит о мазанный навозом плетень. Лениво забрехали собаки, и опять тишина.

Млечный Путь переместился над Кавказом, лег тревожным мостом от Эльбруса до Бештау.

Старик выдвинул из золы чугунные листы, сказал взбрыкнувшему жеребенку:

— Готов. — Крик бабы повторился в садах. — Еще одного скинула. Ай да баба — даром что без мужа!

Лепешка пышет горячим духом, жжет ссохшиеся ладони. А казак уже задумался вновь. Думы его в невозвратной стране, когда он, ровно коршун, налетал с молодцами на немирные аулы, жег леса, гонялся за мюридами и сам спасался от клинка и аркана, а после лихо напевал на биваках:

Братцы терцы, утешайтесь

Вы оружием своим…

ЗА СИНИМ ЯРОМ

Месяц исполнился. Затуманенным сиянием заливал он ребристые меловые курганы, перелески, осыпи. За Синим яром ночь уже сломлена. Звезда взошла. Запели третьи петухи. Станица просыпалась. В поля потянулись повозки. Был день, что год кормит.

Глеб Есаулов, парубок, выгнал на пастбище скотину богатого мирошника Трофима Пигунова, нанявшись к нему с весны. Трофим — мужик, иногородний, обязан уступать дорогу работнику, знатному родом казаку. Глеб не пользовался этим правом, хозяин платил хорошо, а в конце пастьбы обещал работнику пару молоденьких бычат. Есауловы жили небогато, и Глеб пошел на приработки, на оставляя своего хозяйства. Приглашал парня в каменную артель дядя Анисим Лунь, но Глеб не понимал городского рукомесла. Он жизнью доволен, как говорится, сыт, пьян и нос в табаке. Род Есауловых древний, дворянским родам не уступит, крестьянский род от Микулы Пахаря.

В лето от рождества Христова тысяча восемьсот одиннадцатое шли на Кавказ два полка, Хоперский и Волгский, а в арьергарде скрипели телеги воронежских мужиков-переселенцев. Тут у Синих гор и поселились они, записанные казаками, вольными людьми, исправляющими лишь царскую службу по охране отечества. Белые горы остались для станичников загадкой на сто лет — и рядом, и недоступен престол земли. Синие горы — ласковые, теплые, в зелени и ручьях минеральной воды. Лишь в ненастье преображались они, словно мирные селяне, облачившиеся в боевой наряд хмарно свивающихся туч. Приходило утро — и синие пахари знойно тянули в бороздах времени бесшумные плуги солнца.

Первая крепость — составленные кругом телеги, на стыках которых всю ночь горели костры, отпугивая горцев, медведей и трясучую лихорадку болот и камышей. Первый атаман тот, кто зорче видит, кто дальше слышит и лучше владеет клинком и ружьем. Первый редут казаки поставили на месте военного поста в кругу трех горных речек — пост возник в тысяча семьсот девяносто седьмом году. Обнесли редут каменной оградой с плетенными из кустарника дозорными вышками. Возвели деревянную Николаю Угоднику церковь. Отвели землю под пашню, под выпасы и кладбище. Сами ютились на первых порах в землянках. Строили из глины и камня хаты, тоскуя по русской, теплой, сухой надежной сосне, из которой от века рубили избы в России, да и не только избы — сани, телеги, дуги, ворота, тын, ложки, чашки, ковши, ступы, кресты, храмы, дворцы, люльки и гробы. Росли казачьи табуны, стада, отары. Арсенал охраняли бессменно. Несли караулы на дальних пикетах. Ходили на Линию. На неприметном сперва кладбище густо поднялась сирень, и на иных могильных камнях уже мох заточил слова.

Был темной, дикой и кизячной станице город подчинен. Архитектурою изящной гордится и доныне он. Театр в городе и школа, лечебниц корпуса легли…

В станице площадь стынет голо — на сходке там штрафных секли. Хатенки. Лебеда. Навоз. Быков мычанье. Скрип колес. Читать в станице не умели, хоть в хате рядом на постой поставлен был на три недели стихи слагающий Толстой. И Пушкин был сюда влеком. И здесь несется в дым и темень, не сожалея ни о ком, убитый на дуэли Демон.

В соседстве со Старицкими могила молодого генерала от артиллерии с нерусской фамилией, чем немало гордились впоследствии потомки Парфена.

Имя Гавриила Старицкого можно и сейчас прочитать на мраморной доске в Николаевской церкви — список георгиевских кавалеров станицы.