— Где же бакен? — вдруг изумленно спрашивает Костя.
— В том-то и штука! — говорит Ефим Кондратьевич. — Нету бакена, разбило его. Одна крестовина осталась. Как я ее увидел, и сам не знаю.
— А как же?.. Куда же теперь фонарь?
— Некуда. Придется нам самим вместо бакена… Ты, небось, замерз?
— Н-нет, — говорит Костя и только теперь чувствует, что ему действительно очень холодно.
Дядя распахивает свою куртку и прижимает Костю. Он так же, как и Костя, промок насквозь, но от его большого, сильного тела идет тепло, и мало-помалу Костя согревается.
Теперь, когда миновало вытеснившее страх ожесточеннее напряжение борьбы с волнами, ветром, ожившими веслами, когда делать больше нечего, остается только сидеть и ждать; треплющие лодку волны опять кажутся жуткими, а порывы ветра зловещими. Через борта переплескивают волны, льет дождь, поверх решетки в лодке гуляют маленькие волны. Костя вычерпывает воду и снова подсаживается поближе к дяде — рядом с ним ему спокойнее.
— Покурить бы, — говорит тот.
Однако курить нечего: спички промокли, табак превратился в скользкую, липкую кашицу. Ефим Кондратьевич сосет пустую трубку, а Костя старается сесть так, чтобы сделаться как можно меньше — сидеть мокрому под порывистым ветром совсем не так весело и приятно, как выбежать в жаркий день под слепой дождик.
Так сидят они и ждут час, другой. Дождь прекращается, понемногу стихает ветер, однако все так же беснуются волны и такая же глубокая темень стоит вокруг. Давно миновал час, когда должен был пройти пароход, — парохода нет, но они сидят и ждут: Чортов зуб нельзя оставить без ограждения. И чем дольше они сидят, тем Косте становится яснее, что самое трудное — не переправа, не поиски бакена, а вот это неподвижное ожидание в холодной мокреди. Но как бы ни было трудно, ждать надо. Они сидят и ждут.
Костя на все лады представляет себе, как, гоня перед собой волну, рассыпая по реке свет и музыку, проплывет мимо белоснежный пароход, а они, дядя и Костя, укажут ему дорогу фонарями. Однако происходит совсем не так. Сверху доносится продолжительный низкий рев. Из-за острова показывается высокий белый огонь, как глаз, сверлящий темноту, потом широко расставленные зеленый и красный огоньки, а между ними еле различимая серая громада. Она идет прямо на них. Костя судорожно вцепляется в банку, замирая ждет, когда эта громада с хрустом подомнет под себя лодку. Дядя поднимает красный фонарь и держит его на вытянутой руке.
На мгновение Костя слепнет. Ему кажется, что пароход выстрелил по ним — такой ослепительный столб света падает на воду и лодку. Прожектор гаснет, с минуту Костя не может ничего различить вокруг, а когда зрение возвращается, он видит только зеленый бортовой огонь и верхний белый. Серая громадина надвигается, но берет влево, оставляя лодку по правому борту. Через поручни мостика перевешивается человеческая фигура, и искаженный мегафоном голос спрашивает:
— Что, сорвало бакен?
— Плотовищем или корчей разбило! Ничего! Все в порядке! — отвечает Ефим Кондратьевич.
Фигура выпрямляется, серая громадина, громко дыша машиной, проплывает мимо, и скоро только удаляющиеся огни да волны, подбрасывающие лодку, свидетельствуют, что пароход не привиделся, а действительно прошел мимо них.
Косте хотелось крикнуть, рассказать всем плывущим на пароходе о том, что сделали они, дядя Ефим и Костя, какие они герои. Он заранее представлял, как собьются у поручней испуганные, потрясенные пассажиры, как с ужасом будут смотреть на то место, где над Каменной грядой зыбится волна, и на Костю — с восторгом и благодарностью. Но пассажиры спокойно спят, ни о чем не подозревая, а вахтенный на мостике, может, даже и не заметил Костю.
Бледный сумеречный рассвет приподнимает небо, раздвигает обзор. Вот уже еле-еле различимо виднеется берег, остров. Теперь можно оставить Каменную гряду — скоро станет совсем светло, и она не будет так опасна.
Ефим Кондратьевич гасит фонари, отцепляет багор, кошку, и лодку подхватывает течение. Обратно Костя гребет уверенно и спокойно: при свете страшное не так страшно.
Дома Ефим Кондратьевич первым делом зажигает огонь, ставит чайник и достает четвертинку водки.
— Раздевайся! — командует он.
— Да я ж… Мне уже не холодно. Я уже закаленный, — протестует Костя.
— Ну, раз закаленный, тогда тем более не опасно. Раздевайся!
Костя раздевается, Ефим Кондратьевич наливает на руку водки и начинает растирать Костю. Рука у него шершавая, как наждак, Костина кожа сразу краснеет и начинает гореть, как ошпаренная.
— Будет! Да будет же, дядя Ефим, мне уже жарко! — упрашивает Костя.
Однако дядя продолжает натирать, потом кутает Костю в тулуп. Оставшуюся водку он выпивает и ставит на стол фыркающий чайник.
Они едят черный посоленный хлеб, пьют крепкий до черноты чай. И Косте кажется, что раньше он не ел и не пил ничего вкуснее. Кожа горит, по всему телу разливается тепло, лицо его начинает блестеть от пота. Он заново рассказывает о том, как началась гроза, как он испугался, и теперь ему почему-то не стыдно в этом признаваться. Может быть, потому, что испуг испугом, а все-таки он сделал все, что было нужно…
