Молодые дикари - [41]

— Миссис Моррез...

— Вы можете сделать только одно для меня и моего Рафаэля. Только одно, сеньор.

— Что именно, миссис Моррез?

— К ненависти в этом городе вы можете прибавить и мою ненависть, — сказала она, и в ее голосе по-прежнему не чувствовалось горечи, а только пустота и непреходящая озабоченность бездушными фактами, слишком сложными для ее понимания. — Вы можете прибавить и эту ненависть, которую я буду носить в себе до конца моих дней. И вы можете убить ребят, которые убили моего Рафаэля. Вы можете убить их и очистить улицы от зверей. Вот это вы и можете сделать для меня, сеньор. Да простит меня бог, вы можете убить их.

Когда в этот вечер он вернулся домой, Кэрин была в гостиной и разговаривала по телефону. Он прошел прямо к бару, налил мартини: чмокнул жену в щеку и стал прислушиваться к концу ее разговора.

«Да, Филлис, конечно, я понимаю, — сказала она. — Приходящую няньку всегда трудно найти, и к тому же, я знаю, мне надо было предупредить тебя раньше. Мы надеялись, что ты все же сможешь прийти. Нам хотелось познакомить тебя... Да, я понимаю. Ну, ничего, в другой раз. Конечно. Спасибо за звонок и передавай привет Майку, хорошо? Пока».

Она повесила трубку, подошла к Хэнку.

— Ну, как прошел день? Мне можно мартини?

Он налил ей, вздохнул и сказал:

— Дело все больше запутывается. Когда я иду в Гарлем, я чувствую себя так, словно запускаю руки в трясину. Я не могу достать дна, Кэрин. Все, что я могу сделать, — это ощупывать вокруг руками и надеяться, что не напорюсь на острые камни или осколки от разбитых бутылок. Я разговаривал с девушкой, которая была с Моррезом в тот вечер, когда его зарезали. Ты знаешь, что он вытащил из кармана, что защита называет ножом?

— Что?

— Губную гармошку. Как тебе это нравится?

— Адвокаты все равно будут настаивать, что их подзащитные приняли ее по ошибке за нож.

— Что ж, вполне возможно... Похоже, что этот Башня-Ридон — настоящая находка, если верить его врагам. — Он помолчал. — Кэрин, невозможно понять обстановку в Гарлеме, пока не увидишь все собственными глазами. Там почти все чертовски нелогично. Эти группы ребят напоминают армии, готовые к бою. У них есть свои военные советники, арсеналы, слепая ненависть к врагу, форменные куртки. Причины, побуждающие к военным действиям, такие же бессмысленные, как и причины, используемые для оправдания большинства войн. У них нет даже объединяющего лозунга. Их войны — это просто образ жизни, и это единственный образ жизни, какой они знают. Понимаешь, Гарлем был гнилым местом, когда я жил там, а сейчас он стал еще более гнилым, так как к этой гнили прибавилось все то, что принесли с собой трущобы и нищета. Создается впечатление, словно эти ребята вынуждены жить в тюрьме, которую они еще и сами разделили на множество маленьких тюрем, произвольно установив границы, — это моя земля, это твоя земля, ты придешь сюда — я тебя убью, я приду туда — ты меня убьешь. Получается так, будто жизнь у них была недостаточно тяжелой, и они должны были сделать ее более тяжелой, создавая внутри большого гетто систему маленьких гетто. Знаешь что, Кэрин? Мне кажется, я мог бы спрашивать их до посинения, пытаясь выяснить, почему они сражаются, и думаю, что они отвечали бы мне, что они должны защищать свою землю, или своих девушек, или свою гордость, или свою национальную честь, или черт знает, что еще. Но я уверен, что они в действительности сами не знают ответа.

Он помолчал, разглядывая бокал.

— Может быть, в конце концов, что-то кроется в этой идее «вынужденного поведения». Может быть, все эти ребята просто больны?

— Больны, больны, больны, — повторила Кэрин.

— Это было бы смешно, — мрачно сказал Хэнк, — если бы не было так чертовски серьезно.

— Я не хотела...

— Кэрин, если бы эти трое ребят не пошли в тот вечер в испанский Гарлем, чтобы убить Морреза, я уверен, что, рано или поздно, трое пуэрториканских ребят пришли бы в итальянский Гарлем и убили бы одного из «Орлов-громовержец». Я слушал, как они говорили о своих врагах. Это не детская игра в «полицейские и воры», Кэрин. Когда они говорят, что хотели бы убить кого-то, это значит, что они действительно хотели бы убить. Это видно по их глазам.

— Ты не можешь прощать убийц на том основании, что однажды они сами могли бы стать жертвами.

— Нет, конечно, нет. Я только думаю о том, что мне сказала сегодня вечером миссис Моррез, мать убитого парня.

— И что она сказала?

— Она сказала, что те, кто убил ее сына, — звери. Они действительно звери, Кэрин?

— Не знаю, Хэнк.

— А если они действительно звери, то кто завел их в этот лес, где они сейчас бродят?

— То же самое можно было бы сказать о любом убийце, Хэнк. Все люди — продукт своего общества, но, тем не менее, у нас есть законы, чтобы защищать...

— Если мы пошлем на электрический стул этих троих ребят, остановим ли мы тем самым троих других ребят от совершения убийства?

— Возможно.

— Да, возможно. Но, возможно, и нет, а в таком случае к бессмысленному убийству Морреза, мы прибавили бы бессмысленное убийство Ди Пэйса, Апосто и Ридона. Разница будет заключаться лишь в том, что наше убийство имело бы санкцию общества.