Молодой лес - [2]

— Да, но организация твоя.

— Хорошо, хорошо. Значит, по-американски.

— Не слишком ли ты, Лажо, американизировался? Что-то подозрительно.

— Да нет, ей-богу, просто к слову пришлось.

Лажо построил нас, снял винтовку, щелкнул затвором и прицелился в противоположную от выстроившейся шеренги сторону.

— Ты что, боишься? — крикнул я. — Стреляй!

Лажо выстрелил. Мы бросились бежать изо всех сил. Я было вырвался вперед, но Глухой первым добежал до тропинки, схватил меня за воротник и потянул назад. Я выругался, но он и не обернулся. Бегу за ним шаг в шаг, хочу схватить его, чтоб отплатить. А он все время придерживает ветки и отпускает их так, что они свистят возле моих ушей. Несколько раз ветки стегнули меня по лицу. И только возле самой вершины, на открытом месте, мне удалось схватить его за пояс и задержать. Но не успел я его обогнать на шаг-два, как он снова поймал и потянул меня. Несколько последних метров мы бежали нога в ногу. Все же первым дотронулся до пика я. За мной на вершину взбежали остальные бойцы в таком порядке, как и предсказал Лажо.

— Слушай, Испанец, — обратился ко мне Глухой, — если ты так же ловко командуешь, как бегаешь, незачем было ездить в Испанию. Действительно, как на конных состязаниях.

То, что Глухой проехался насчет Испании, кольнуло меня в самое сердце. Правда и шутка в его словах были неотделимы одна от другой. Моя молодость и должность, возложенная на меня войной, сталкиваются во мне. Чувствую, что они несовместимы, одна тянет назад, другая толкает вперед.

Наконец показывается Лажо. Выйдя на поляну, он спрашивает:

— Ну как, угадал?

— Да, кури, — отвечаю я.

Когда мы выкурили по одной, я поднялся на самую вершину, чтобы осмотреться. Выпрямившись, заметил внизу, в защищенном от ветра месте, воткнутый в землю чужой флаг. Как он очутился здесь, кто нарушил нейтралитет вершины?

Глухой бросился туда, чтобы вырвать флаг, но я остановил его и приказал отойти. Партизан отступил и насмешливо взглянул на меня.

— Что ж, так и оставим его там? — спросил он.

— Это моя забота, а твое дело слушаться.

— Не понимаю, чего ты боишься?

— Достань мне метров десять веревочки, тогда поймешь.

— Это годится? — спросил Лажо, протягивая клубок тонкого ремешка для опанок.

Я приблизился к флагу и осторожно, чтобы не задеть древко, обвязал его широкой петлей, затем отполз за гребень, разматывая клубок. Было бы очень жаль, если бы моя работа оказалась впустую. Бойцы осыпят меня насмешками, если ничего не произойдет.

— В укрытие! Ложись!

Напуганные такой неожиданной командой, партизаны бросились на землю и прижались к ней лицом. Я дернул за ремешок. Полыхнул огонь. Взрывом меня отбросило на Глухого и Лажо. Вокруг нас застучали камни, эхо взрыва разнеслось по горам.

Мы сели и снова закурили.

— Если бы не ты, Испанец, мне пришлось бы худо, — произнес Глухой.

— Хорошо, что ты хоть что-то слышишь.

— Иногда неплохо быть и глухим…

Под нами все дышало осенью. Деревья постепенно теряли свою листву, и силуэты домов с каждым днем вырисовывались более четко. В селе, которое лежало в котловине, перед высоким домом сновали фигурки немецких солдат. Этот дом лучше всего был виден с горы. Почему-то он очень волновал меня. Потому ли, что был самым высоким и красивым, в три этажа, городского типа, или потому, что над ним как бы висело проклятье партизан и крестьян. Почему он стоит в этой глуши, а не в городе, где ему место? Мне очень хотелось провести в этом доме хоть одну ночь, выспаться в настоящей постели, под настоящим одеялом, ничего не боясь. Я всегда стыжусь таких желаний. Об этом еще рано мечтать, но такие мысли настойчиво лезут в голову. С ними я борюсь не со вчерашнего дня. Помню, еще на испанском фронте они уносили меня от реальности, смешивали мечты и действительность. Но если ты хочешь бороться наравне со всеми, откажись от таких мыслей, иначе в тебе может пробудиться желание сохранить себя для будущего, желание взвалить свои обязанности на плечи других…

Задумавшись, я выпустил из поля зрения своих товарищей. Они отошли в сторону и болтают о чем-то. Временами их голоса становятся громче. Всегда от меня что-то скрывают.

— Жаль, что она его… — говорит о ком-то Глухой. Спрашиваю:

— Кого тебе жаль, Глухой?

— Ничего, ничего, Бора, это не для тебя…

— Большой секрет?

— Как тебе сказать: и да, и нет. Речь идет об одной девушке и ее отце. Будь ты из этих мест, сам бы заговорил о них.

— Да, расскажи ему, браток. Мы говорим о Ве́сне и Сильном, — вмешался Лажо. — Сильный, товарищ Испанец, — это хозяин того большого дома. Такого кровопийцу не встретишь и в Испании. Десять лет я работал на него.

— А что это за Весна? И она кровопийца?

— Это его дочь. И таких, брат, тоже не встретишь в Испании! — вмешался Глухой.

— Что верно, то верно, Испанец! Поверь, никто такой красоты не видел, — добавил Лажо. — Если бы только она не была дочерью такого отца…

Я внимательно смотрел на бойцов. Говоря о Весне, все они словно были чем-то озарены. Чувствовалось, им хотелось что-нибудь сказать о девушке, но при мне они стеснялись сделать это, почему-то боялись меня. Но мне тоже захотелось услышать о ней.