Молодость - [6]

Но вспомнив утреннюю встречу с родителями, улыбнулся. Тревога откололась ледяным припаем от сердца, уступила место живой, необузданной радости. Он вскочил, быстрый и сильный, толкнул дворовую дверь.

На нем была серая австрийская куртка, в зубах — коротенькая трубка, за поясом — наган. Он стоял посреди двора, широкой грудью вдыхая теплый воздух, насыщенный запахами мяты, донника и бузины. Задумчиво смотрел на размытые дождями глинобитные стены конюшни…

За двором закричала наседка. Блеснув сизым опереньем, в небо поднялся ястреб с ее детенышем. На большаке грохотал проезжавший обоз, фыркали лошади, утомленные зноем и слепнями. Где-то поблизости слышался шум молотилки.

«У Бритяка на току», — догадался Степан.

Он прошел в огород. На грядках, как и четыре года назад, извивались огуречные плети, кустился стрельчатый лук, тучнели кочаны капусты. У дальней межи высокой заградой качалась шептунья-конопля. Над желтыми кудряшками подсолнухов летали пчелы, разнося тонкий аромат добытого нектара. Картофельная ботва, отцветая, стлалась по земле.

«Ботву скосить надо, зимой — корм скотине», — решил Степан, хотя дома никакой скотины не было.

Жердевские огороды спускались в Феколкин овраг. За оврагом начинались поля, которые тянулись до самого горизонта. На полях густо зеленели овсы, перемежаясь с молочно-розовыми загонами гречихи, голубоглазым льном и лиловым просом — веселым пристанищем перепелов. А вдоль соседнего клина колосящейся ржи ходила, как в синем море, легкая волна.

В эту причудливую вязь необозримого разнополья то здесь, то там пробивались малахитовыми жилками перелески — остатки былых дубрав.

Степан пристыл на месте, не в силах оторвать зачарованного взгляда от родных просторов, от исхоженных с детства милых стежек и рубежей. Каждая борозда была вплетена в его жизнь, словно лента в девичью косу, каждой кровинкой ощущал он нежное цветение вокруг.

Все годы скитаний Степан ни на минуту не забывал о своем черноземном крае. Днем и ночью мысли его улетали к затерянной среди русских равнин Жердевке, к отцу и матери, к подруге юности — Насте….

Вырываясь из немецкой неволи, он мечтал увидеть Отчизну, обновленную революцией. Мечтал о равенстве, о социализме, о подвигах раскрепощенного труда.

Степан поднял комок свежей, душистой земли. Рассматривал на большой ладони долго, внимательно, по-хозяйски. У него рождались планы, один лучше другого — планы будущего. Он любил землю и умел работать.

«Эх, Ваня! — почти с упреком вздохнул Степан. — Ты учил меня трезво и глубоко оценивать события, потрясшие старый мир. Теперь сбываются наши думы, а ты… Погиб, конечно, погиб! — перебил он себя, вспомнив бешеную пальбу и погоню, когда они с Быстровым в кромешной тьме продирались между острых скал и колючих кустов. — Наткнулся, стало быть, на пулю… А в Питере—жена и трое ребят. Четвертый год мучаются, ждут».

На усадьбе Бритяка голубел новой железной крышей прочный, раздавшийся от дополнительных пристроек дом — яркое отражение хозяйского благополучия. К дому примыкал скотный двор, а дальше, по пути на гумно, расселись амбары и кладовые, подъездной сарай и рига — все из тесаного камня, с дубовыми дверями и надежными запорами.

Точно охраняя эти благоприобретенные владения, с Мельничного бугра выглядывал крылатый, размашистый ветряк, полный мучной пыли, несмолкаемой день и ночь суеты людей и скрежета кремнистых жерновов.

Худая слава не мешала ловкачу богатеть; в цепкие руки попало добро купца Рукавицына, ограбленного двадцать лет тому назад.

По южному склону Бритяковой усадьбы сбегал к ручью фруктовый сад, с выбеленными известью стволами яблонь и груш. И в самой отдаленности, у живой изгороди разросшихся по валу ракит, темными курганами стояли пятилетние одонья немолоченного хлеба — на случай засухи или недорода.

Сейчас одно из этих одоньев разбирали поденщики и свозили на телегах к молотилке. Значит, была у хозяина причина трогать старье перед новиной, запасаться зерном!

На току, давясь пылью, временами совсем исчезая в ее черной клубящейся волне, суетились женщины с граблями. Мужики подбрасывали к ненасытному барабану снопы, срывая и раскручивая заплесневелые перевясла. Ребятишки, верхами на резвых, с подстриженными гривами и хвостами трехлетках, оттаскивали к омету пухлые вязки соломы.

— И-эх, го-лу-би-и! — заливался на кругу привода босоногий мальчишка, размахивая длинным кнутом. — Тяни, старушка Чалая! Давай ходу, Серый! Гуляйте, Воронко и Ласточка, бодрей!

Лошади, косясь на кнут, рывками брали длинные водила. Сутулый, узкоплечий машинист — военнопленный мадьяр — швырял на полок охапки слежавшейся ржи, обдавая себя черной трухой мышиных гнезд, и тотчас барабан с грозным рокотом выстреливал по центру тока брызгами зерен и клочьями соломы.

— И-эх! И-эх! — наседал погонялыцик.

Вдруг что-то треснуло в барабане, и все кинулись останавливать лошадей. Мадьяр схватил неразвязанный сноп и прижал им колесо маховика, сдерживая разгон.

— Франц! Опять, кажись, сломался зуб? — крикнул мальчишка, спрыгнув на ходу с приводного стана.

— Опять… Кутя, черт! — выругался мадьяр. — Старый хлеб у старый хозяин! Помоги, камрад, — и он начал снимать крышку с барабана, чтобы устранить помеху.