Молодость - [26]

— Что бы ни случилось, а жить надо, — продолжала Настя. — Так ведь, Степан? Вчера я собиралась рассказать все по порядку… про замужество…

Она говорила ровно, не торопясь, кусая острыми зубами сорванную травинку. Яркий румянец — свидетель душевного волнения — заливал ее щеки.

Степан отвел глаза в сторону.

— Есть другие заботы, Настя. К тому же и дело-то поправимое. Для каждого жениха про запас невеста в люльке качается.

Настя вскинула на небо большие серые глаза, готовая возразить… Но перекусила травинку и вздохнула.

— Говори, Настя, если звала… Некогда мне, — сказал Степан. — Видишь? Кулаки хлеб попрятали!

— Искать надо, — просто отозвалась Настя.

— Ищем…

— Плохо ищете.

Настя прошла мимо Степана. Остановилась у прошлогодней скирды, той самой, которую утром очищал граблями Волчок. Нагнулась и с силой вырвала большую охапку соломы.

Молча, одними глазами, показала на грунт. Здесь были глина и песок, тогда как везде на усадьбе лежал чернозем.

Степан принес вилы и начал разрывать скирду.

— Мальчик! — завопил Волчок подбегая. — Куда клал, там ищи! Не допущу шкодить! Люди добрые, заступитесь, не дайте в обиду… Караул!

— Лопату… Принесите лопату! — крикнул Степан.

Место, где с прошлого года стояла скирда, чуть припухло свежей, недавно потревоженной землей. Несколько лопат одновременно вошло в рыхлый грунт. Федор Огрехов работал с каким-то ожесточением, не вытирая струившегося по рыжей бороде пота. Матрена, подоткнув клетчатую юбку, не отставала от мужчин. Не любивший, стоять без дела, мадьяр Франц помогал комбедчикам.

Степан вырвал у Гранкина лом и всадил его изо всех сил в землю. Лом неожиданно стукнул о встретившееся дерево. В толпе ахнули. При втором ударе лом скользнул вниз и зашуршал по хрупкому зерну.

— Яма! — вскрикнули сразу испуганные и удивленные голоса.

Находка потрясла людей. Слой досок прикрывал огромный погреб, засыпанный почти доверху золотистой пшеницей.

Волчка окружила насмешливая толпа. Он прятал сверкавшие злобой глаза, повторял:

— Один бог, мальчики, без греха. Один бог.

К яме завернули подводы, снаряженные комбедом. Глебка растянул толстые губы: — Это не забудется… Слышь, побирушка? Степан слушал, улыбаясь.

Глава тринадцатая

До станции по прямой считалось шесть верст. Но Бритяк свернул в лес, делая большой крюк. Потом вздумал напоить лошадь, распряг и долго, посвистывая, заставлял ее опускать морду к воде.

В лесу расстилалась полуденная тишь. Сильно парило — к дождю. Выкошенные поляны снова зазеленели молодой отавой. Одиноко пролетела спугнутая сова, роняя рыжие перья. Где-то поблизости наигрывал скрытый кустами родник. Песня его была монотонна и грустна.

Бритяк сорвал красную ягоду, называемую по-местному пазубником. Растер оголившимися деснами, сморщился от кислоты. Сел на старую, оставленную муравьями кочку.

— Ох, времечко настало, господи ты боже милосердный! И голова тебе не советчица, и руки-ноги не помощники.

Он представил, что и его хозяйство, может, скоро запустеет, как эта муравьиная кочка. Навалятся комбеды, и полетит нажитое добро клочьями, словно собачья шерсть. А ведь было время, сеял лисичанскую рожь-кустарку, шатиловский крупнозернистый овес. Заводил курдючных баранов, замечательных ливенских кур. Разбивал сад с курскими антоновками, шпанской вишней… Рано утром мчался верхом на жеребце в поле, взглянуть — не полегла ли пшеница?

За обедом хлебал вместе с поденщиками квас, подшучивал, торопил. Смотрите, мол, каков я! Наравне с вами и за столом и в деле! Но и спуску никому не дам! Так по крошке, по кусочку рождалась состояние. Счастье пугливее воробья, ловить надо умеючи…»

Все глубже уходил Бритяк в прошлое. Хотелось ему, как затравленному волку, отдохнуть там, в родной норе.

— Значится, прав Адамов, слепая бадья. — Афанасий Емельяныч поймал на шее лошади овода и проткнул его травинкой, точно пикой. — Значится, конец!

На дороге со стороны Жердевки показался пешеход. Афанасий Емельяныч узнал прасола Пантюху из деревни Кирики, зиму и лето носившего нагольный полушубок.

Бритяк не любил этого неопрятного человека, которого все звали «Грязный».

Пантюха издали махнул Бритяку картузом. В этом жесте заключались и приветствие и начало разговора.

— У вас, одначе, того…

— Чего? — насторожился Бритяк, и сердце забилось в недобром предчувствии.

Пантюха снова энергично махнул картузом:

— Искать начали.

— А-а, — протянул Афанасий Емельяныч, несколько успокоившись. — Искать — ищи, не найдешь — свищи…

— Оно так и есть. Волчок теперь посвищет, — лукаво зажмурился Пантюха.

— Волчок?! — У Бритяка захватило дух. — Скажи на милость… Выгребают?

— Из ямки. Добрая могилка под скирдой. В головах шире, к ногам поуже… Четвертей двадцать — подарочек комбеду приберег!

Бритяк стал запрягать. Пантюха от нечего делать помогал, расправляя вожжи, подтягивая чересседельник.

— На мельницу, должно, Афанась Емельяныч? Своя-то не крутится?

— На станцию…

— Что так?

— Черт попутал… У тебя хлеб-то небось в могилке, а мой в закромах.

— Э-эх, мать честная! — удивился Пантюха с нескрываемым злорадством. — Тогда вези, Афанась Емельяныч. Вези и читай: «Спаси, господи, люди твоя…»