Молодость - [13]

Вскоре после этого разговора Степан появился на барском дворе.

— Настя! — окликнул он девочку, проходившую мимо конюшни. — Ну, остепенился рябый боров или мотает, куда не надо?

И, приблизившись, задумчиво добавил:

— Продался табун гонять. За три с полтиной в месяц. Плевать бы Гагарину на калоши не пошел, да мать заболела… Нужда!

С того времени они не разлучались. Босоногие, носились на пруд, пропадали в лесном ягодном мире, жили одним страхом и общей радостью.

Когда Насте исполнилось десять лет, из гррода прикатил циркач-родитель. Он поговорил с Ореховым и забрал дочь к себе. За короткий срок отец обучил Настю скакать на лошади по цирковой арене и выстрелом из пистолета сбивать с наездника шляпу.

Но девочке не нравилось в цирке. Все там было ей чуждо, постыло. Она скучала по лугам и полям, без Степана…

Потом отец, которому надоели слезы дочери, нашел себе другую партнершу, а Настя вернулась в Жердевку.

В ее отношениях со Степаном появилось что-то новое, пугающее и радостное…

Вечерами Степан искал в шумном хороводе праздничной гулянки среди звонких девичьих голосов один, выделявшийся своей чистотой и силой, запевный голос Насти. Даже известная песенница и забияка Аринка, дочь Бритяка, пристраивалась к ней в подголоски…

— Девка — орел, — говорили жердевцы про Настю. — Дородная и удалая. С такой муж не пропадет. Ум да красота — самое большое богатство!

На каждом шагу Степан встречал завистливые взгляды, и ему никогда не приходило в голову, что может быть иначе. Он любил Настю, и Настя любила его.

Именно для Насти, для будущей совместной жизни подался Степан искать удачи на стороне, рубил в шахте уголь, дрался с полицией, читал и передавал другим запрещенные книги.

И только раз в сердце Степана закралась тревога. Случилось это в дни мобилизации, когда на западе уже пылала война. Поздно ночью, простившись в теснине жердевских ракит с любимой, Степан шел домой, задумчивый и грустный, унося на губах ее теплоту…

На деревне рвалась в лихом переплясе гармонь. Гремело, ухало, стонало пьяное гульбище. Ребята перед отправкой в армию ходили по улице буйной ватагой, ломали ради озорства калитки, валили заборы, отрясали чужие сады.

«Разоряются, будто за всю деревню служить идут», — подумал Степан, заслышав неподалеку голоса Ефима Бритяка и Глебки Чибисова — сына старосты.

Эти двое славились особыми проказами. Недавно они сковырнули у Проняки Адоньева под гору амбар, в котором спали новобрачные. А в следующую ночь, со двора Васи Пятиалтынного — родного дяди Ефима — перетаскали два воза скупленных яиц в скирду соломы. Торгаш вызвал урядника, понятых; начался повальный обыск, забрались представители власти на злополучный омет и провалились в яичницу…

Но кулацким сынкам все сходило с рук.

— У злых собак родятся злые щенки, — говорили о них селяне.

Приятели брели по выбеленной лунным светом дороге, шатаясь и сквернословя. От них несло сивухой. Не замечая остановившегося за старой вербой Степана, Ефим говорил:

— Дура Настька! Выбрала побирушку… а? Куски собирать!

Глебка протяжно свистнул:

— Дык… ежели она тебе по ндраву… Чего ж молчал?

— Чего, чего… Богу молился, — в голосе Ефима кипела злоба.

— Чудило-мученик… молчал! — и Глебка поперхнулся смехом, — А я хотел ей ворота дегтем намазать… к Степкиным проводам!

Степан уехал на войну, мучась и страдая, с проникшей в сердце каплей яда… И вот, спустя четыре года, убедился, что тревога не была напрасной. Он сидел на камне, безучастно рассматривая ажурную бабочку, перелетавшую с желтого одуванчика на красный клевер, с розовых лепестков шиповника на белую ромашку. Дневной изнуряющий зной медленно спадал, качая в ослепляющей лазури легкую, как дым, мошкару.

— С приездом, Степан! — зычно прокричал чей-то голос в огороде. — Собираются на родимую сторонку дружки, недобитые головушки!

Степан оглянулся. Он увидал на меже человека, лицом похожего на кого-то из прежних знакомых, но ростом чуть выше картофельной ботвы. Человек подвигался вперед с трудом, короткими рывками, будто спутанный. Выбравшись на гумно, снял перед Степаном замызганный фронтовой картуз.

— Не признаешь?

Степан сразу же узнал товарища и одногодка Якова Гранкина, но еще смотрел, точно не веря собственным глазам. Потом бросился к нему, сжал потную руку. Заглянул в багровое от напряжения лицо.

— Яша! Что это, брат, с тобою сделали? Ты ли?

— Вроде как я… Доброго здоровья!

Всю молодость, вплоть до призыва, отходил Яков за стадом. Он был ладным парнем, горластым и смешливым. Вырастая круглым сиротой, Яков особенно ценил товарищей, заменявших ему семью. Первым из них, самым-близким и дорогим, был Степан.

— Как же так, Яша? Не уберегся…

Степан умолк, не находя нужных слов. Не раз он был свидетелем смерти и увечья, но вид сверстника, у которого отхватило снарядом обе ноги, потряс его. Собственное горе отступило перед этим страшным несчастьем.

— Не уберегся. Ох, дела! Закурим? — говорил хриплым от волнения голосом Гранкин, нащупывая в уголке брючного кармана табак. Его обрубленные по колена ноги были заправлены в самодельные опорки из сыромятной кожи, громыхавшие жестяными подковами. — Известно, война! Погибель!