Молодость - [20]

2. Молодость гор

Павел Кофанов Аминат

Фрагменты повести

1

Огненный олень с золотыми рогами бежит, запыхавшись, на запад, за снеговые горы.

Бабушка Канох сидит на большом белесом камне, подстелив под себя палассик. Вспоминает. Когда она была еще полнозрелой женщиной и когда девушкой быстроногой была, и когда сопливой девченкой бегала и не раз вместе со всем аулом отступала в горы от гяуров, — все таким же оставался камень. Каждодневный отдых на нем теперь, и воспоминания теплы и приятны. Они шелестят, как поле поспевающей кукурузы, и струятся, будто слезы в осеннюю ночь.

Аул знал много хорошего, еще больше плохого. А все-таки раньше жилось лучше, чем сейчас; яснее. Была свадьба старшего сына Мусы, был день, когда мулла при всем народе хвалил младшего ее сына, прочитавшего три раза коран. Об этом говорили все. Потом за дочку Диссу внесли богатый калым, потом перед страшной войной с какими-то немцами аул собрал невиданный урожай кукурузы и проса. Кто богател и водил дружбу с русским приставом, — жили неплохо. А разве может быть жизнь прочной и богатой теперь, при Калмыкове? При коммунистах? Да пропади она пропадом и пусть покарает их черная рука аллаха!

Бабушка Канох плюет три раза через правое плечо и снова устремляет взор в далекие видения. Небо желтеет, зеленеет, голубеет. Лицо в черном платке становится четким и строгим, будто нарисованное. Лицо кажется каменным, испещренным письменами глубокой резьбы; морщинам нет числа, как и прожитым годам; глаза острого блеска, чуть-чуть прикрытые ресницами, медленно затухают. Худой желтый подбородок тихо дрожит на ровной завязи кашемирового платка.

Плохие настали дни. Куда там! Раньше кабардинцы хоть и часто прятались от казаков, отстреливались от солдат, переселялись с места на место и боялись пристава, а все же блюли свои обычаи, религию, уважали князей. Кто умел — расширял хозяйство. Трудно, конечно, было. А разве сейчас не худо? Мулла призывает правоверных мусульман на молитву, а мужчины спешат на собрания, торопятся в совет, говорят о колхозах. Князей арестовали, зажиточных гнут в дугу, девушек и парней сбивают на учебу. В ауле завелся русский учитель Павел Никанорович, он же секретарь совета; партийная ячейка, комсомольцы. От их речей кружатся головы у молодых, душа уходит в пятки у старых и богатых. А что хуже всего — непоседа Аминат, самая любимая из внучек, радуется учителю больше, чем отцу и матери. И смеет, негодная девчонка, хвалить Калмыкова, водиться с красными чертенятами — пионерами. Не свихнулась бы совсем. Может, поговорить с муллой?

Проходит молодая Муслимат, сноха Кожажевых, низко кланяется. Косы ее, заплетенные тугой тоской, тяжелы и нарядны. Только недавно выдали ее замуж, не спросив согласия, за богатого жениха; а в глазах уже смертная тоска. Ничего, все в порядке. Женщина не должна выдумывать, ее дело слушаться родителей, покоряться мужу, поддерживать очаг. Надо заняться серьезно Аминат, длиннорукой голенастой девченкой, прыгающей по скалам, точно коза, исчезающей в лесах по два-три дня. Обобьет-таки она себе руки. Вдруг вчера заявила: «Я коран не понимаю, хочу в советскую школу».

— Прокляну, откажусь; это у нее от гяурки-матери, — шепчет зло бабушка Канох, — пусть тогда идут побираться. — И сразу ей становится жаль этого дерзкого подростка. Девчонка ведь песнями и рассказами заполнила весь дом. Все дома аула. Она знает и про звезды, и про зверей, и про Эльбрус. Ее рассказов не наслушаешься. Она хоть и шалунья — любит устраивать из шпагата петли-ловушки для птиц, ягнят и мальчишек, — но когда она приходит к бабке в гости, сходятся солидные соседи, послушать. Оказывается, Эльбрус — это не великан седой, закапанный русскими генералами в землю по самую макушку, а простая гора. Горячий дых волнует кожу земли, приподнимает и опускает; от этого и горы. Только всего. А вино и водка одно и то же, и раз Магомет запретил пить вино, не надо пить и водку. А впрочем, сам Магомет выпить был не дурак.

— Прокляну, если что, — поднимает старуха к затухающему небу совиное лицо. В это время и подкрадывается к ней с кошкой в руке любимица Аминат; сразбегу бросается буйной головкой в ее колени, ласкается без конца.

Сердце бабкино постепенно отходит.

— Пришла, плутовка? Ну, что в школе? Что Хабас? Не нужно ему нести вышитое полотенце и лакум и халюо и делать бзегуанта, а?

Девочка зажмуривает глазки, охватывает бабкин стан руками, смеется. Все это уже было и не повторится. Она лучшая ученица, прочитала коран пять раз и он ей надоел; мать вон тоже говорит.

— Мать твоя дура, нищая, она русская. Ты к нам ходи, ты кабардинка, ты наша, а она пусть и на порог не показывается, не приму.

Бабка отрывает голову внучки от своих колен. — А за пять коранов подарок тебе сделаю. Тобой гордится все селение. Чего, дурочка, купить тебе?

— Нана, — лепечет Аминат, — а мне об’яснили русские буквы. Павел Никанорович показал. Я хочу ходить в советскую школу. Начну тебе книги читать.

— Русские — собаки, чтобы им всем умереть от холеры.

Бабушка Канох грозно поднимает костлявую руку. Привстает с камня столетнего, мшалого. Но Аминат уже нет.